Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

Некоторые из этих скрытых состояний надо рассмотреть — потом они будут важны. Федр понял, что различия в доктринах индуизма, буддизма и даосизма и рядом не стоят с различиями доктрин христианства, ислама и иудаизма. Из-за первых не ведутся священные войны, ибо слова, описывающие реальность, никогда не принимаются за саму реальность.

Во всех восточных религиях крайне ценна санскритская доктрина Tat tvam asi — «То ты еси». Она утверждает: все, что ты считаешь собой, и все, что ты считаешь постигаемым тобой, — неразделимо. Целиком постичь эту нераздельность и значит стать просветленным.

Логика подразумевает отделение субъекта от объекта; следовательно, логика не есть мудрость в последней инстанции. Иллюзия отделения субъекта от объекта лучше всего стирается исключением физической, умственной и эмоциональной деятельности. Для этого есть множество дисциплин. Одна из самых важных — санскритская дхьяна; по-китайски она неправильно произносится «чань» и еще раз неправильно произносится по-японски — «дзэн». Федр так и не увлекся медитацией, поскольку не видел в ней смысла. Все то время, что он жил в Индии, «смысл» оставался логической постоянной, и Федр не знал честного способа отказаться от веры в него. Это, по-моему, делало ему честь.

Но однажды в классе преподаватель философии жизнерадостно распространялся про иллюзорную природу мира — уже в пятидесятый, наверное, раз, — и Федр поднял руку и холодно спросил, считается ли, что атомные бомбы, упавшие на Хиросиму и Нагасаки, были иллюзорными. Преподаватель улыбнулся и ответил: «Да». Этим дебаты завершились.

В традициях индийской философии такой ответ, может, и верен, но для Федра — как для всех, кто регулярно читает газеты и кого парит массовое уничтожение людей, — он был безнадежно неадекватен. Федр бросил занятия, бросил Индию, бросил все.

Вернулся на свой Средний Запад, получил практичную степень по журналистике, женился, жил в Неваде и Мексике, работал от случая к случаю — репортерствовал, пописывал о науке, сочинял промышленную рекламу. Зачал двоих детей, купил ферму, лошадь для верховой езды, две машины и стал обрастать жирком. Он бросил гоняться за так называемым «призраком разума». Это чрезвычайно важно понять. Он сдался.

А поскольку сдался, с виду жизнь стала удобной. Работал Федр в разумных пределах прилежно, с ним легко было иметь дело, и если б не случайные проблески внутренней пустоты, что сквозили в некоторых его рассказах того периода, дни его проходили вполне обычно.

Что встряхнуло его и привело в эти горы — неясно. Жена, во всяком случае, не знает до сих пор, но я догадываюсь: виной могло быть внутреннее осознание неудачи — и надежда, что он опять выйдет на след. Федр стал гораздо зрелее — будто забвение внутренних целей поторопило его старость.

Выезжаем из парка в Гардинере, где, похоже, дожди редки — в сумерках на склонах видны только трава и шалфей. Мы решаем остановиться здесь на ночь.

Городок лежит на высоких берегах по обе стороны моста через реку, которая стремительно льется по гладким и чистым валунам. За мостом подъезжаем к мотелю — здесь уже включили свет, но даже при искусственном освещении из окон я вижу, что вокруг каждого домика аккуратно высажены цветы, и шагаю осторожно, чтобы не наступить.

В домике я тоже кое-что замечаю — и показываю Крису. Все окна двойные, а скользящие рамы утяжелены грузилами. Двери закрываются плотно. Вся фурнитура идеально подогнана. Ничего претенциозного — просто хорошо сделано, и что-то мне подсказывает, что делал все это один человек.

Когда возвращаемся из ресторана, в садике у конторы мотеля, наслаждаясь вечерним ветерком, сидит пожилая пара. Мужчина подтверждает, что все домики построил сам; он доволен, что это заметили, и его жена, которая за ним наблюдает, приглашает всех нас присесть.

Неторопливо беседуем. Здесь самый старый въезд в парк. Через него ездили еще до появления автомобилей. Старики говорят о переменах за все эти годы, прибавляя еще одно измерение к тому, что мы видим вокруг, и все выстраивается в нечто прекрасное: этот городок, эта пара и годы, что здесь прошли. Сильвия кладет ладонь на руку Джона. Шумит река внизу, пахнет ночной ветер. Жена хозяина знает все запахи и говорит, что так пахнет жимолость; ненадолго замолкаем. Меня охватывает приятная дрема. Крис уже почти спит, когда решаем идти на боковую.

Джон и Сильвия завтракают горячими блинчиками и пьют кофе — у них вчерашнее настроение еще не выветрилось, мне же ничего не лезет в горло.

Сегодня мы должны приехать в школу — туда, где много чего слилось воедино, — и я уже весь внутренне напрягся.

Помню, однажды читал об археологических раскопках на Ближнем Востоке: каково было археологу впервые за тысячелетия открывать забытые гробницы. Теперь я и сам как тот археолог.

Ущелье ведет к Ливингстону, и шалфей в нем тот же, что отсюда до Мексики.

Солнце утром — как вчера, только теплее и мягче, потому что мы опять спустились ниже.

Ничего необычного.

Если б не это археологическое чувство, будто спокойствие окружающего что-то скрывает. Дом с призраками.

Очень не хочу туда ехать. Лучше поскорее развернуться и ехать обратно.

Видимо, просто напряжение.

Оно совпадает с обрывком воспоминаний: много раз по утрам напряжение было таково, что Федра рвало еще перед первым занятием. Противно появляться перед аудиторией и говорить. Абсолютное насилие над всей его одинокой, замкнутой жизнью. Вообще-то Федр жутко боялся сцены, только по нему этого не было видно. Скорее казалось, что он до ужаса интенсивен во всем, что бы ни делал. Студенты говорили его жене, что воздух искрил. Едва он входил в класс, все глаза обращались к нему и следовали за ним, пока он шел к кафедре. Все разговоры стихали, даже если до начала занятия оставалось несколько минут. Весь урок студенты не сводили с него глаз.

О нем заговорили, он стал «спорной фигурой». Большинство студентов избегали его семинаров как чумы. Слишком много историй ходило.

Заведение условно называлось «учебным колледжем». В таком только учишь, учишь и учишь — нет времени на исследования, на размышления, никаких внешних дел. Сплошной твердеж — пока ум не притупляется, творческие способности не пропадают, а сам не становишься автоматом, повторяющим одни и те же глупости снова и снова бесконечным волнам простодушных студентов, которые не понимают, отчего ты такой тупой; они теряют к тебе уважение и разносят свое презрение по всей школьной общине. Причина твердежа в том, что это очень умный способ управлять колледжем, не напрягаясь, но сообщая заведению ложную видимость подлинного образования.