Андре Асиман - Назови меня своим именем

– А знаешь, что его жена Мэри и его друзья сделали, найдя тело?

– Cor cordium, [11] Надпись на могильной плите Перси Биши Шелли. в тайниках сердца – ответил я, имея в виду момент во время кремации на берегу, когда один из друзей выхватил из пламени сердце Шелли, прежде чем огонь полностью поглотил его раздувшееся тело. С чего он вдруг расспрашивает меня?

– Есть хоть что-то, чего ты не знаешь?

Я посмотрел на него. Вот он, мой момент. Я мог воспользоваться им или упустить, но в любом случае это было выше моих сил. Или же я мог утешиться комплиментом, но сожалеть обо всем остальном. Впервые в жизни я разговаривал со взрослым, не спланировав заранее, что буду говорить. Я слишком нервничал, чтобы что-то планировать.

– Я не знаю ничего, Оливер. Ничего вообще.

– Ты знаешь больше, чем кто-либо здесь.

Чего ради в ответ на мой полутрагический тон он пытался ободрить меня?

– Если бы ты только знал, как мало мне известно о том, что действительно важно.

Я отдался на волю волн, не идя ко дну, не пытаясь выплыть, просто дрейфуя на месте, ибо в этом заключалась моя правда – даже если я не мог высказать ее или хотя бы намекнуть, я все-таки мог поклясться, что она незримо присутствовала между нами, как потерянная во время плавания цепочка, о которой говорят: Я знаю, она где-то здесь. Если бы он знал, если бы только знал, что я даю ему все шансы сложить два и два и получить ответ, превосходящий бесконечность.

Но если он понимал это, тогда должен был догадаться, должен был чувствовать то же самое, пристально вглядываясь в меня своим стальным, неприветливым, остекленевшим, пронзительным, всезнающим взглядом.

Должно быть, он уловил нечто в моих словах, хотя бог знает что. Возможно, он просто старался не показывать растерянности.

– И что же действительно важно?

Он это намеренно?

– Ты знаешь что. Кому как не тебе это знать.

Молчание.

– Зачем ты говоришь мне все это?

– Потому что я решил, что тебе стоит знать.

– Потому что ты решил, что мне стоит знать? – медленно повторил он мои слова, пытаясь постичь их смысл, уяснить для себя, выиграть время их повторением. Горячо, подумал я, очень горячо.

– Потому что я хочу, чтобы ты знал, – выпалил я. – Потому что никому больше не могу сказать это, кроме тебя.

Наконец. Я признался.

Понял ли он?

Я уже был готов прекратить этот разговор, увести его в другую сторону, сказать что-нибудь о море, или о погоде на завтра, или о том, как было бы здорово дойти под парусом до Э., как всегда обещал отец в это время.

Но, надо отдать ему должное, он не позволил мне увильнуть.

– Ты понимаешь, о чем говоришь?

Обратив взгляд на море, я произнес бесцветным и усталым тоном, служившим мне последним отвлекающим маневром, последней уловкой, последней попыткой к бегству:

– Да, я знаю, о чем говорю, и ты все правильно понял. Я просто не мастер говорить. Но ты волен никогда больше не разговаривать со мной.

– Погоди. Ты говоришь то, что я думаю?

– Да-а-а.

Теперь, раскрыв тайну, я мог напустить на себя непринужденный, слегка утомленный вид, с каким преступник, сдавшийся полиции, признается в очередной раз очередному полицейскому, как он грабил магазин.

– Жди меня здесь. Мне нужно забрать кое-какие бумаги. Никуда не уходи.

Я взглянул на него, не пряча улыбку.

– Ты прекрасно знаешь, что я никуда не денусь.

Вот, еще одно признание, подумал я.

В ожидании я покатил оба наших велосипеда к памятнику молодым солдатам, жителям города, погибшим в битве при Пьяве во время Первой Мировой войны. В каждом городке Италии есть подобный памятник. Два маленьких автобуса только что остановились поблизости и высаживали пассажиров – пожилых женщин, приехавших за покупками из близлежащих деревень. На небольшой площади пожилые люди, в основном мужчины в однообразных, старомодных, серо-коричневых костюмах, сидели на низеньких шатких креслах с плетенными спинками или на скамейках. Мне стало интересно, многие ли здесь еще помнят тех молодых ребят, которых они потеряли при Пьяве. Тем, кто их знал, сейчас, должно быть, не меньше восьмидесяти. И не меньше ста тем, кто был тогда старше их. К этому возрасту наверняка привыкаешь к потерям и скорби – или они преследуют тебя до самой кончины? В сто лет забываются братья, забываются сыновья, забываются любимые, никто ничего не помнит, даже самых угнетенных покидают воспоминания. Матери и отцы давно мертвы. Хоть кто-нибудь помнит?

Я вдруг подумал, узнают ли когда-нибудь мои потомки о сказанном сегодня на этой самой площади? Вообще кто-нибудь? Или это растает как дым, чего отчасти мне хотелось, должен признаться. Узнают ли они, что их судьба балансировала на краю пропасти в этот день на этой площади? Мысль немного развлекла меня, помогла отрешиться от того, что предвещал день.

Через тридцать-сорок лет я вернусь сюда и вспомню разговор, который не забуду никогда, при всем желании. Я приду сюда со своей женой, детьми, покажу им окрестности, бухту, местные caffès , дансинг, отель «Гранд». А затем встану на этом самом месте и попрошу памятник, и кресла с плетеными спинками, и шаткие деревянные столики напомнить мне о человеке по имени Оливер.

Первое, что он выпалил, вернувшись:

– Эта дуреха Милани перепутала страницы и теперь должна перепечатывать все заново. Так что работа на сегодня отменяется, весь день насмарку.

Теперь он искал предлог, чтобы уклониться от темы. Если он так хотел, что ж, я мог подыграть ему. Можно было поговорить о море, о Пьяве, о фрагментах из Гераклита, например «Природа любит скрываться» или «Я искал самого себя». Если не об этом, то о поездке в Э., которую мы обсуждали уже несколько дней. Или об ансамбле камерной музыки, чей приезд намечался со дня на день.

По дороге мы миновали магазин, где моя мать всегда заказывала цветы. Ребенком я любил разглядывать большую главную витрину, покрытую завесой водяных капель, которые, медленно стекая вниз, придавали магазину завораживающий, загадочный вид, создавая эффект размытого кадра, который часто используют в кино во время флэшбеков.

– Не надо было говорить, – наконец произнес я.

Звук моего голоса словно разрушил какие-то чары.

– Я притворюсь, что ничего не слышал.

Весьма неожиданный оборот для человека, готового легко принимать все на свете. У нас дома никто так не выражался.

– Это значит, мы будем говорить на общие темы, но не более?

Он обдумал это.

– Слушай, мы не можем говорить о таких вещах. Правда, не можем.

Он надел рюкзак, и мы покатили вниз по склону.

Пятнадцать минут назад я пребывал в агонии, все нервные окончания, все эмоции были истерзаны, сплющены, раздавлены, как в ступке Мафальды, смолоты в порошок, так что нельзя было отличить страх от злости, от проблеска желания. Но тогда еще существовала надежда. Теперь же, когда карты были раскрыты, осторожность и стыд исчезли, но вместе с ними исчезло всякое подобие надежды, с которой я жил все эти недели.