Андре Асиман - Назови меня своим именем

– Я думал, мы не собирались упоминать... – начал я.

– Никаких разговоров. Знаю.

Затем мы вернулись к магазину, оставили велосипеды на улице и вошли внутрь.

Это было особенное чувство. Словно показываешь кому-то свою личную часовню, свое тайное убежище, куда, так же как на уступ, приходишь побыть в одиночестве, помечтать о других. Здесь я мечтал о тебе до того, как ты вошел в мою жизнь.

Мне нравилось, как он вел себя в магазине. Проявлял любопытство, не увлекаясь чересчур, интересовался, но с легкой небрежностью, лавируя между Взгляни, что я нашел и Да ладно, как в книжном магазине может не быть того-то!

Продавец заказал два экземпляра «Арманса» Стендаля – один в мягкой обложке, другой в дорогом твердом переплете. Повинуясь импульсу, я сказал, что возьму оба, и пусть запишут на счет моего отца. Затем, попросив у кассира ручку, я открыл книгу в переплете и написал, Zwischen Immer und Nie [18] Между всегда и никогда. (нем.) , тебе в безмолвии, где-то в Италии в середине восьмидесятых .

Я хотел заставить его страдать все последующие годы, пока книга будет у него. Даже больше, я хотел, чтобы кто-нибудь однажды, перебирая его книги, открыл этот крошечный томик «Арманса» и попросил, Расскажи мне, кто был в безмолвии где-то в Италии в середине восьмидесятых? Я хотел, чтобы тогда его пронзила печаль или острое раскаяние, может, даже жалость ко мне, потому что тем утром в магазине я бы тоже согласился на жалость, если бы жалость была всем, что он мог мне дать, если бы жалось могла заставить его обнять меня, и вслед за этим приливом жалости и раскаяния я хотел, чтобы на него, подобно темному, чувственному потоку, собиравшемуся по капле многие годы, нахлынуло воспоминание о том утре на уступе Моне, когда я целовал его во второй раз, отдавая ему свою слюну, потому что отчаянно хотел ощутить его слюну у себя во рту.

Он сказал что-то про лучший подарок за целый год. Я пожал плечами, мол, не стоит благодарности. Может, ждал, что он повторит это еще раз.

– Что ж, я рад. Просто хотел поблагодарить тебя за это утро. – И прежде чем он мог прервать меня, я добавил: – Знаю. Никаких разговоров. Никогда больше.

Катясь вниз по склону, мы миновали мое место, и на этот раз я не смотрел в ту сторону, словно и думать о нем забыл. Не сомневаюсь – взгляни я на него в тот момент, мы обменялись бы такими же лукавыми улыбками, как когда подняли тему смерти Шелли. Возможно, это сблизило бы нас, только чтобы напомнить, как далеко друг от друга нам нужно держаться. Возможно, даже глядя в другую сторону и не заводя «разговоров», мы все равно обменялись бы улыбками, потому что, я уверен, он знал, что я знаю, что от него не укрылось мое старание избегать любого упоминания об уступе Моне, и молчание, которое по всем законам должно было отдалить нас друг от друга, наоборот, стало минутой абсолютного взаимопонимания, которое ни один из нас не хотел разрушить. Это место тоже есть в книге с репродукциями, мог бы сказать я, однако прикусил язык. Никаких разговоров.

Но если в одну из следующих утренних поездок он спросит, я выложу все.

Я расскажу, что хотя на нашей излюбленной пьяцетте, куда мы ездили каждый день, я был полон решимости не говорить о чем не следует, тем не менее каждую ночь, когда он уже был в постели, я раздвигал ставни [19] Речь идет о так называемых шаттерсах (англ. shutters ) - решетчатых внутренних ставнях. и выходил на балкон в надежде, что он услышит позвякивание стекла, а следом красноречивый скрип дверных петель. Я ждал его там в одних пижамных штанах, готовый ответить, если он спросит, что ночь слишком жаркая и запах цитронеллы невыносим, что мне не хочется ложиться, спать, читать, и я просто глазею по сторонам, потому что не могу уснуть, а если он спросит, почему я не могу уснуть, просто скажу, Ты не хочешь знать этого, или уклончиво отвечу, что пообещал никогда не переходить на его половину балкона, отчасти из-за боязни обидеть его, но еще и потому, что не хочу испытывать на прочность натянутую между нами тонкую леску. О какой леске ты говоришь? О леске, которую однажды ночью, когда моя греза окажется слишком сильной, или выпив больше обычного, я легко перешагну, распахну твою стеклянную дверь и скажу, Оливер, это я, не могу уснуть, позволь мне остаться с тобой. Об этой леске!

Эта тонкая леска маячила во мраке ночных часов. Уханье совы, скрип потревоженных ветром ставней в комнате Оливера, отдаленная музыка ночной дискотеки в близлежащем городке, кошачья возня далеко за полночь, скрип деревянной притолоки моей двери – что угодно могло разбудить меня. Все эти звуки были знакомы мне с детства и, подобно животному, во сне стряхивающему хвостом назойливое насекомое, я знал как отмахнуться от них и тут же заснуть опять. Но порой что-нибудь ничтожное, вроде чувства страха или стыда, вмешивалось в мой сон и тенью висело надо мной, наблюдая, как я сплю, и наконец, склонившись к моему уху, принималось нашептывать, Я не пытаюсь разбудить тебя, нет, засыпай Элио, спи дальше , пока я прилагал все усилия, чтобы погрузиться в сон, который уже готов был принять меня, и которым я даже мог управлять, если бы захотел.

Но сон не шел, и вскоре уже не одна, а две тревожные мысли, как неразлучные призраки, материализовавшиеся из туманной грезы, стояли рядом, разглядывая меня: желание и стыд, настойчивая потребность распахнуть свою дверь и не раздумывая бежать в его комнату без одежды, а с другой стороны, моя вечная неспособность пойти на малейший риск и решиться на что-либо. Они были тут, атрибуты юности, мои пожизненные спутники, острое желание и страх, глядели на меня, говоря, Столь многие до тебя воспользовались шансом и были вознаграждены, так почему ты не можешь? Нет ответа. Столь многие не смогли решиться, так почему ты должен? Нет ответа. И вслед за тем являлось, усмехаясь, неизбежное: Если не после, то когда, Элио?

Этой ночью, как и прежде, ответ пришел во сне, являвшемся продолжением другого сна. Я проснулся от видения, объяснившего мне больше, чем я хотел знать, как будто, несмотря на все откровенные признания самому себе в том, чего я хотел от него и как сильно я хотел этого, существовали еще темные закоулки, которые я обходил стороной. В этом сне я наконец уяснил то, что мое тело знало, должно быть, с первого дня. Мы были в его комнате и, в отличие от своих фантазий, не я лежал на спине, а Оливер; я был сверху и глядел в его лицо, которое выражало одновременно такое смущение и такую готовность уступить, что даже во сне разрывало мне душу, являя то, чего до сих пор я не понимал и о чем не догадывался: что не дать ему желаемого любой ценой было бы, вероятно, величайшим преступлением, которое я мог совершить в жизни. Я отчаянно хотел дать ему что-нибудь. Взять же, напротив, казалось таким грубым, таким примитивным, таким бездушным. И затем я услышал слова, к которым уже был готов. «Ты убьешь меня, если остановишься», – выдохнул он. Я помнил, что слышал от него эти же самые слова несколько ночей назад в другом сне, но произнеся их однажды, он был волен повторять их в любом моем сне, при этом ни один из нас не знал, был ли это его голос, рвущийся из меня, или мое воспоминание об этих словах оживало в нем. Его лицо, выражая смирение, поощряло тем самым мою страсть, в нем отражались отзывчивость и пылкость, которых я никогда прежде не видел и не мог представить ни на чьем лице. Его образ будет озарять мою жизнь, поддерживая меня в те дни, когда я перестану бороться, воскрешая мое желание, когда я захочу, чтобы оно умерло, возвращая мне смелость, когда страх быть отвергнутым лишит меня последнего самоуважения. Я сохраню его образ, подобно крошечной фотографии возлюбленной, которую солдат берет на поле битвы не только в качестве символа того хорошего, что есть в жизни, или ждущего впереди счастья, но как напоминание о том, что это лицо никогда не простит, если он вернется назад в похоронном мешке.