Андре Асиман - Назови меня своим именем

Мы шумели?

Он улыбнулся. Беспокоиться не о чем.

Кажется, я даже всхлипнул, не знаю точно. Он взял свою рубашку и вытер меня ею. Мафальда вечно выискивает следы. Она ничего не найдет, заверил он. Я называю эту рубашку «парусом», ты был в ней в первый день, ей принадлежит больше твоего, чем мне. Вряд ли, сказал он. Все еще находясь в его власти, я смутно припомнил, как чуть раньше, когда наши тела разъединились, я машинально отбросил книгу, попавшую мне под спину, пока он был во мне. Теперь она лежала на полу. Когда я понял, что это экземпляр «Se l’amore»? Когда в пылу страсти нашел время задаться вопросом, был ли он на книжной презентации тем же вечером, что и мы с Марцией? Странные мысли всплывали из далекого-далекого прошлого, хотя минуло только полчаса.

Это подступило через какое-то время, пока я лежал в его объятиях. Не успев даже осознать, что задремал, я проснулся от переполнявшего меня необъяснимого чувства страха и тревоги. Я ощутил горечь во рту, как будто меня стошнило, и теперь мне требовалось не просто несколько раз прополоскать рот, но искупаться в ополаскивателе для рта. Мне захотелось оказаться подальше от него, от этой комнаты, от всего случившегося. Словно я медленно приходил в себя после жуткого кошмара, но еще не полностью вернулся в реальность и не был уверен, что хочу, ибо впереди вряд ли ждало что-то лучшее, и все-таки я не мог больше выносить это гигантское, бесформенное облако кошмара, эту огромную тучу раскаяния и отвращения к себе, внезапно возникшую на моем горизонте. Я уже не буду прежним. А ведь я позволил ему делать со мной все те вещи и охотно сам участвовал в них, провоцировал и затем ждал его, молил, Пожалуйста, не останавливайся. Теперь его липкий след у меня на груди служил доказательством того, что я совершил чудовищный поступок. Не по отношению к тем, кто был мне дорог, к себе, к чему-то святому или к корням, послужившим нашему сближению, даже не по отношению к Марции, которая казалась мне теперь морской сиреной на уходящем под воду рифе, далеком и голом, омываемом теплыми водами, пока я, борясь с водоворотом смятения, изо всех сил старался доплыть до нее в надежде, что ее образ поможет мне возродиться к рассвету. Я предал не их, но тех, кто еще не родился и не встретился мне, и кого я никогда не смогу полюбить, не вспомнив эту глыбу стыда и отвращения, вставшую между нами. Моя любовь к ним будет отравлена и запятнана этой тайной, которая бросит тень на все хорошее, что есть во мне.

Или же я предал нечто более важное? Что?

Может, возникшее отвращение всегда было частью меня, скрытое глубоко внутри, и требовалась лишь ночь, подобная этой, чтобы выпустить его на волю?

Какое-то тошнотворное чувство, похожее на раскаяние – а что еще? – охватило меня и становилось все отчетливее по мере того, как свет зарождающегося дня проникал в окна.

Как и свет, раскаяние, если это действительно было раскаяние, временами блекло. Но стоило мне лежа в постели почувствовать дискомфорт, оно возвращалось с удвоенной силой, как будто хотело напомнить о себе всякий раз, когда я думал, что избавился от него. Я был готов к боли. Однако, я не ожидал, что боль будет так тесно переплетена с внезапным приступом вины. Никто не предупредил меня об этом.

Снаружи уже совсем рассвело.

Почему он смотрит на меня? Догадался о моих чувствах?

– Ты не выглядишь счастливым, – сказал он.

Я пожал плечами.

Я испытывал неприязнь не к нему, но к тому, что мы сделали. Я не хотел, чтобы сейчас он читал мои мысли. Я лишь хотел выбраться из этой трясины отвращения к себе и не знал, как это сделать.

– Тебе противно все это, да?

Я вновь отделался пожатием плеч.

– Я знал, что мы не должны были, знал, – повторял он. Первый раз за все время я видел его подавленным, растерянным. – Нам нужно было поговорить...

– Может быть.

Вряд ли я мог сказать что-то более жестокое тем утром, чем легкомысленное «может быть».

– Тебе не понравилось?

Вовсе нет. Но то, что я чувствовал, было хуже неприязни. Я не хотел вспоминать, не хотел думать об этом. Просто забыть. Ничего не было. Я попробовал и ничего не вышло, теперь я хотел получить обратно свои деньги, отмотать пленку назад, вернуться в тот момент, когда вышел босиком на балкон, я не пойду дальше, я останусь, продолжу изводить себя и никогда не узнаю – лучше спорить со своим телом, чем чувствовать то, что я чувствовал теперь. Элио, Элио, мы предупреждали тебя, разве нет?

Но я оставался в его постели из какой-то преувеличенной учтивости. «Поспи, если хочешь», – произнес он, возможно, самые нежные слова из всех сказанных им мне, его ладонь покоилась на моем плече, в то время как я, подобно Иуде, повторял про себя, Если бы он только знал. Если бы он только знал, что я хочу оказаться на расстоянии лиг и целой жизни от него. Я обнял его. Закрыл глаза. «Ты смотришь на меня», – сказал я, не открывая глаз. Мне нравилось чувствовать его взгляд на себе.

Я хотел быть как можно дальше от него, чтобы почувствовать себя лучше и забыть, но в то же время нуждался в нем, на случай, если все станет еще хуже и не к кому будет пойти.

Между тем, в глубине души я даже был счастлив, что все осталось позади. Я вычеркнул его. Я заплатил цену. Оставался вопрос: Поймет ли он? И простит ли?

Или это была очередная уловка, призванная отсрочить новый приступ отвращения и стыда?

Рано утром мы пошли плавать. Мне казалось, что вот так, вместе, мы в последний раз. Я вернусь к себе в комнату, лягу спать, проснусь, позавтракаю, достану нотную тетрадь и чудесно проведу утренние часы, погрузившись в транскрибирование Гайдна, время от времени ощущая укол беспокойства, ожидая его пренебрежения за завтраком, но затем вспомню, что мы миновали этот этап, что он был во мне лишь несколько часов назад, а позже кончил мне на грудь, сказав, что ему хочется этого, и я позволил, потому что еще не кончил сам, и с трепетом наблюдал, как он зажмурился и достиг кульминации у меня перед глазами.

Теперь он зашел в рубашке в воду почти по колено. Я знал зачем. Если Мафальда спросит, он скажет, что она намокла случайно.

Вместе мы поплыли к большому камню. Мы разговаривали. Я хотел, чтобы он думал, что я счастлив рядом с ним. Хотел, чтобы море смыло клейкий след с моей груди, его семя, прилипшее к моему телу. Совсем скоро, после душа с мылом, все мои сомнения относительно себя, возникшие три года назад, когда неизвестный парень, проезжавший мимо на велосипеде, остановился, слез с него, обвил меня рукой за плечи и этим жестом заронил или оживил нечто, чему потребовался, возможно, слишком долгий срок, чтобы проникнуть в сознание – все это теперь смоется, развеется, как злая сплетня или ложное убеждение, высвободится, как джин, отбывший свое наказание, изгладится нежным, освежающим ароматом ромашкового мыла, разложенного в наших ванных комнатах.