Андре Асиман - Назови меня своим именем

В изнеможении я решил позже достать свою нотную тетрадь и вернуться к Гайдну с того места, где бросил его. Или отправлюсь на теннисный корт, посижу на одной из нагретых солнцем скамеек, ощущая расходящиеся по телу волны удовольствия, и посмотрю, с кем можно сыграть партию. Там всегда кто-нибудь был.

Никогда в жизни я не был так рад погрузиться в сон. Впереди еще достаточно времени для скорби, думал я. Она придет, подкравшись незаметно, как это чаще всего случается, и тогда от нее уже нелегко будет отделаться. Предвидеть страдание, чтобы нейтрализовать его – какая жалкая, трусливая уловка, говорил я себе, осознавая, что мне нет равных в этой науке. А что если она придет внезапно? Что если охватит меня и не отпустит – скорбь, явившаяся навсегда – и будет делать со мной то же, что делало желание все эти ночи, когда казалось, что в моей жизни недостает чего-то главного, словно какого-то жизненно важного органа, так что эта потеря сейчас будет равносильна потере руки, которую видишь на своих фотографиях по всему дому, но без которой ты вряд ли когда-нибудь снова будешь собой. Ты теряешь ее, но даже зная заранее, что потеряешь, даже будучи готов к этому, ты не можешь заставить себя смириться с потерей. И попытка не думать о ней, как и мольба не видеть ее во сне, причиняет не меньшую боль.

Затем появилась еще более странная мысль: Что если мое тело – только тело, сердце – станут взывать к нему? Что тогда?

Что если ночью я стану себе невыносим, если его не будет рядом со мной, во мне? Что тогда?

Думать о боли заранее.

Я понимал, что делаю. Даже во сне я понимал это. Пытаешься обезопасить себя, вот что ты делаешь – и в конце концов уничтожишь все, трусливый, изворотливый мальчишка, вот кто ты, трусливый, бессердечный, изворотливый мальчишка. Этот голос вызвал у меня улыбку. Солнце сейчас светило прямо на меня, и я любил солнце с почти языческой страстью ко всему земному. Язычник, вот кто ты. Я никогда не представлял, что так могу любить землю, солнце, море – люди, вещи и даже искусство отходили на второй план. Или я обманывал себя?

Далеко за полдень я отчетливо ощутил, что сон доставляет мне наслаждение, а не только служит убежищем – сон сам по себе, сменяющие друг друга сновидения, что может быть лучше? Явление чего-то столь совершенного, какого-то истинного блаженства, завладело мной. Кажется, сегодня среда, подумал я, и действительно была среда, когда точильщик ножей устраивается в нашем дворе и начинает затачивать все лезвия в доме, а Мафальда вечно болтает с ним, стоя рядом, с предназначенным для него стаканом лимонада в руке, пока он склоняется над точильным камнем. Скрежещущий, царапающий звук станка, наполняющий треском и шипением послеполуденный зной, успокаивающими волнами доносился в мою спальню. Я не мог признаться даже самому себе, каким счастливым сделал меня Оливер в тот день, когда съел мой персик. Конечно, это тронуло меня, но также это польстило мне, словно этим жестом он говорил, Каждой клеточкой своего тела я верю, что ни одна клеточка твоего не должна, не может погибнуть, но если ей суждено погибнуть, пусть она умрет в моем теле . Он отворил прикрытую балконную дверь и вошел в комнату – мы в тот день почти не разговаривали, он не спросил, можно ли войти. Что я мог сделать? Сказать, Не входи? Тогда я протянул ему навстречу руку и сказал, что больше не дуюсь, что с обидами покончено навсегда, и позволил ему поднять простынь и забраться в постель. Теперь, заслышав звук точильного камня, чередующийся с треском цикад, я понял, что могу проснуться окончательно или снова заснуть, оба варианта мне нравились, мечты или сон, все было едино, я согласен на то или иное, или все вместе.

Я проснулся около пяти часов вечера. Мне расхотелось играть в теннис, не испытывал я никакого желания и заниматься Гайдном. Самое время искупаться, подумал я. Надев купальные плавки, я спустился вниз. На невысокой стене возле своего дома сидела Вимини.

– С чего это ты вдруг решил поплавать? – спросила она.

– Не знаю. Просто захотелось. Пойдешь со мной?

– Не сегодня. Меня заставляют носить эту дурацкую шляпу, когда я выхожу гулять. Я в ней похожа на мексиканскую бандитку.

– Панчо Вимини. И чем ты будешь заниматься, пока я плаваю?

– Смотреть. Если только ты не поможешь мне забраться на один из камней, чтобы я могла сидеть там и мочить ноги в воде, не снимая шляпы.

– Что ж, договорились.

Вимини никогда не приходилось просить дать руку. Она с легкостью сама протягивала ее, подобно тому как слепые машинально берут тебя за локоть.

– Только давай не будем бежать, – сказала она.

Мы спустились по лестнице, дошли до камней, отыскали тот, который ей особенно нравился, и сели рядом. Их с Оливером любимое место. Кожей я ощущал тепло камня и последние лучи предвечернего солнца.

– Я рад, что вернулся, – сказал я.

– Ты хорошо провел время в Риме?

Я кивнул.

– Мы скучали по тебе.

– Кто – мы?

– Я. Марция. Она заходила на днях.

– А, – отозвался я.

– Я сказала ей, где ты.

– А, – повторил я.

Я видел, что она пристально разглядывает мое лицо.

– Я думаю, она знает, что не слишком нравится тебе.

Не было смысла спорить с этим.

– И что? – спросил я.

– И ничего. Мне просто стало жаль ее. Я сказала, что ты уехал в спешке.

Вимини определенно была довольна своей находчивостью.

– Она тебе поверила?

– Думаю, да. Ведь это не совсем ложь.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, вы оба уехали не попрощавшись.

– Ты права. Просто так получилось.

– О, тебя я не виню. Но его – да. Сильно.

– Почему?

– Почему, Элио? Извини меня, конечно, но ты никогда не отличался сообразительностью.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, куда она клонит. Наконец я догадался.

– Возможно, я тоже никогда больше его не увижу, – сказал я.

– Нет, ты можешь. Но насчет себя я не уверена.

Я почувствовал подступающий к горлу ком, поэтому оставил ее сидеть на камне и зашел в воду. Все в точности так, как я предвидел. Я глядел на воду и на долю секунды забыл, что его больше нет здесь, что бессмысленно оборачиваться и смотреть на балкон, откуда его образ еще не успел исчезнуть. Буквально считаные часы назад его тело и мое… А теперь он, наверно, уже второй раз поел в самолете и готовился к посадке в аэропорту имени Джона Кеннеди. Я знал, что его переполняет грусть, когда он наконец поцеловал меня в последний раз в одной из туалетных кабинок в аэропорту Фьюмичино, и что даже если в самолете напитки и кино отвлекут его, оказавшись один в своей комнате в Нью-Йорке, он вновь ощутит тоску, и мне было невыносимо представлять его тоскующим, так же как ему, я знал, будет невыносимо думать о том, как я изнываю в нашей спальне, которая слишком быстро снова стала моей.