Андре Асиман - Назови меня своим именем

– Много ели?

Я кивнул.

– И пили тоже много?

Я снова кивнул.

– Делали вещи, которых не одобрил бы твой дедушка?

Я усмехнулся. Нет, не в этот раз. Я рассказал ему о случившемся возле статуи Пасквино. «Подумать только, перед «говорящей» статуей!»

– Кино? Концерты?

У меня закралось подозрение, что он к чему-то ведет, быть может, сам того не осознавая. По мере того как его вопросы постепенно подбирались к главному, я почувствовал, что уже готовлю обходные пути, задолго до того, как он загонит меня в угол. Я говорил о вечной грязи и убогом состоянии римских площадей. Зной, непогода, пробки, слишком много монахинь. Такая-то церковь закрылась. Повсюду мусор. Отвратительные реконструкции. Я жаловался на людей, на туристов, на микроавтобусы, в которых они приезжали несметными полчищами, обвешанные камерами и бейсбольными кепками.

– Видел какие-нибудь из частных внутренних двориков, о которых я тебе говорил?

Кажется, нам не удалось посмотреть ни один из названных им частных внутренних двориков.

– Отдали за меня дань уважения статуе Джордано Бруно? – спросил он.

Определенно. Там нас тоже едва не стошнило тем вечером.

Мы рассмеялись.

Крошечная пауза. Еще одна сигаретная затяжка.

Вот сейчас.

– Вы двое очень сдружились.

Я не ожидал, что он пойдет напрямик.

– Да, – ответил я, стараясь, чтобы мое «да», повисшее в воздухе, несло на себе налет отрицания, подавленного в последнюю минуту. Я надеялся, что он не уловил в моем голосе несколько враждебное, уклончивое, вымученное Да, и что?

Еще я ожидал, что он ухватится за невысказанное Да, и что? в моем ответе, чтобы упрекнуть меня, как он это часто делал, за грубость, безразличие или нетерпимость к людям, которые имеют все основания считать себя моими друзьями. Затем он мог добавить свою избитую фразу о том, как редка настоящая дружба, и что даже если с людьми в итоге оказывается непросто, все-таки, в большинстве своем они желают добра, и в каждом есть что-то хорошее. Человек не подобен острову, нельзя отгородиться от всех, человеку нужен человек, бла бла бла.

Но я не угадал.

– Ты достаточно умен, чтобы не понимать исключительность и уникальность того, что между вами было.

– Оливер это Оливер, – сказал я, как будто это объясняло все.

– Parce que c’était lui, parce que c’était moi , [42] Потому что это был он, потому что это был я. (фр.) – добавил отец, цитируя всеобъемлющее объяснение Монтеня его дружбы с Этьеном де ла Боэти.

Я же в свою очередь подумал о словах Эмили Бронте: Потому что он больше я, чем я сама.

– Оливер очень умен… – начал я. И снова фальшивой нотой вкралось предательское «но», повисшее невысказанным между нами. Что угодно, только бы уйти от этой темы.

– Умен? Я говорю не только об уме. То, что между вами было, не имеет отношения исключительно к интеллекту. У него добрая душа, и вам обоим повезло, что вы встретили друг друга, потому что у тебя тоже добрая душа.

Отец никогда не высказывался в таком ключе. Это обезоружило меня.

– Думаю, он намного добрее меня, папа.

– Я уверен, что он сказал бы то же самое о тебе, что делает честь вам обоим.

Он собирался потушить сигарету и, наклонившись к пепельнице, протянул руку и коснулся меня.

– Тебя ждет непростая пора, – начал он уже другим тоном, в котором слышалось: Нам не обязательно обсуждать это, но давай не будем делать вид, что не знаем, о чем идет речь .

Отвлеченная манера была единственным его способом говорить начистоту.

– Не бойся. Она наступит. По крайней мере, я так думаю. Когда ты меньше всего будешь готов. Природа умеет находить наше самое уязвимое место. Просто помни: я рядом. Сейчас, возможно, ты не хочешь ничего чувствовать. Возможно, ты всегда избегал чувств. И возможно, не захочешь говорить об этом со мной. Но не прячься от чувств.

Я смотрел на него. Сейчас я должен солгать и сказать, что он все неправильно понял. Я уже почти открыл рот.

– Послушай, – перебил он. – У вас возникла чудесная дружба. Может быть, больше, чем дружба. И я завидую тебе. На моем месте большинство родителей надеялись бы, что все скоро пройдет, или молились бы, чтобы их сыновья скорее повзрослели. Но я не такой родитель. Если есть боль, вынашивай ее, и если внутри у тебя полыхает пламя, не задувай его, не топчи. Расставание может стать пыткой, лишить сна. Видеть, как другие забывают нас раньше, чем мы к этому готовы – нестерпимо. Стараясь быстрее исцелиться, мы с корнем вырываем из себя все чувства и к тридцати годам остаемся ни с чем, и с каждым разом все меньше можем предложить кому-то другому. Но лишиться возможности чувствовать, избегая чувств – какая потеря!

В голове у меня царил хаос. Я не мог произнести ни слова.

– Я наговорил лишнего?

Я покачал головой.

– Тогда позволь мне сказать еще кое-что. Это прояснит ситуацию. Возможно, я подходил близко, но никогда не имел того, что ты. Что-то всегда удерживало меня или стояло на пути. То, как ты проживаешь свою жизнь – твое дело. Но помни, наши сердца и тела даны нам только однажды. Большинство из нас живет так, как будто у нас две жизни, одна пробная, другая окончательная, и еще несколько промежуточных версий. Но жизнь только одна, и не успеешь глазом моргнуть, как твое сердце износится, а что до твоего тела – наступит день, когда никто не взглянет на него, и уж точно не захочет быть рядом. Сейчас тебе больно. Я не завидую этой боли. Но я завидую тебе.

Он перевел дыхание.

– Возможно, мы никогда снова не вернемся к этому разговору. Но я надеюсь, ты не станешь меня обвинять в том, что он состоялся. Я буду ужасным отцом, если однажды ты захочешь поговорить со мной и натолкнешься на закрытую дверь.

Я хотел спросить, как он узнал. Но разве он мог не знать? Разве хоть кто-нибудь мог не знать?

– Мама знает? – спросил я. Я собирался сказать «подозревает», но не стал.

– Не думаю. – В его голосе слышалось, Но если бы знала, я уверен, ее отношение к этому не отличалось бы от моего .

Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Поднимаясь по лестнице, я поклялся расспросить его о его жизни. Мы все слышали о женщинах его молодости, но я никогда даже не предполагал чего-то иного.

Выдавал ли себя отец за другого человека? И если выдавал, то кем тогда был я?

Оливер сдержал обещание. Он вернулся перед самым Рождеством и остался до Нового года. Поначалу он был сам не свой. Ему нужно время, думал я. Мне тоже. Он проводил время в основном с моими родителями, с Вимини, которую переполняла радость от того, что между ними все по-прежнему. Я начал бояться, что мы снова вернемся к самому началу, когда, за исключением учтивых фраз во внутреннем дворике, игнор и безразличие были нормой. Почему его телефонные звонки не подготовили меня к этому? Или на мне лежала вина за новое направление, которое приняла наша дружба? Может, родители сказали что-нибудь? Вернулся ли он из-за меня, из-за них, из-за нашего дома или просто сбежал? Он вернулся из-за своей книги, которая уже была опубликована в Англии, во Франции, в Германии, и наконец готовилась к выходу в Италии. Это был изящный томик, и мы все были рады за него, включая книготорговца в Б., который пообещал устроить презентацию следующим летом. «Может быть. Посмотрим», – сказал Оливер, когда мы остановили там велосипеды. Киоск мороженщика был закрыт до следующего сезона. Так же как цветочный магазин и аптека, где мы останавливались на обратном пути с уступа в тот первый раз, когда он показал мне ссадину на бедре. Все это осталось в прошлой жизни. Город казался опустевшим, небо было серым. В один из вечеров у него состоялся долгий разговор с моим отцом. По всей видимости, они обсуждали меня, или мои перспективы на университет, или прошлое лето, или его новую книгу. Когда у них открылась дверь, я услышал смех в холле, затем мать поцеловала его. Спустя некоторое время раздался стук в мою дверь со стороны коридора, а не в балконную – ей, видимо, суждено было остаться запертой.