Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Ольга еще кричала что–то, а потом неожиданно обхватила Павла руками за шею и уткнулась ему в грудь…

Уже давно кончились танцы и последние парочки разбрелись по всей территории дома отдыха, когда Павел подошел к корпусу, в котором жил.

На крылечке сидел Евгений Александрович и сосредоточенно настраивал приемник.

— Ну, — спросил он. — Догнал?

— Догнал… — хмуро ответил Павел.

— Что, опять продинамила? — голос Евгения Александровича был злым.

— Тебе–то какое дело! — ответил Павел и хотел пройти мимо, но Евгений Александрович схватил его за рукав.

— Ты куда?

— Спать! — Павел рывком высвободил руку и прошел в свою комнату. Евгений Александрович вошел следом за ним.

— У тебя выпить есть что–нибудь? — как ни в чем не бывало спросил он.

— Нет! — Павел стащил с себя пиджак и швырнул его на спинку стула.

— Что ж ты так? — в голосе Евгения Александровича послышалась обида. — Я стараюсь для тебя, а ты вином меня даже угостить не хочешь…

Павел чувствовал, если он начнет говорить, то опять сорвется. Он хлопнул дверью и вышел на улицу. Все, что только можно сделать плохого, этот человек уже сделал. В одной рубашке Павел быстро озяб, и пришлось вернуться назад.

Евгений Александрович, развалившись, сидел на стуле, а рядом, на полу, лежал пиджак Павла. Павел ничего не сказал. Подняв пиджак и встряхнув его, хотел уже повесить на вешалку, но что–то остановило его. Он сунул руку в карман. Он точно помнил, что там лежала последняя пятерка, что оставалась у него, кроме НЗ, который Павел пока и не вытаскивал из чемодана. Но сейчас пятерки в кармане уже не было. Павел быстро осмотрел и другие карманы, но и они были пусты.

— Что? — спросил за спиною Евгений Александрович. — Деньги потерял?

— Потерял! — резко ответил Павел, вспоминая, что он, подходя к крыльцу своего корпуса, останавливался, чтобы закурить, и, отыскивая спички в кармане, доставал и пятерку.

— Она небось и вытащила… С–сука…

— Она?! — обернувшись, переспросил Павел. — А не ты?

— Ну–ну! — вскакивая со стула, закричал Евгений Александрович. — Ты, знаешь, думай, что говоришь!

Он не стал дожидаться ответа Павла, быстро выскользнул в дверь.

Павлу было ясно, что Евгений Александрович и вытащил деньги. Впрочем, может быть, так было и лучше. Павел торопливо разделся и забрался в кровать. Уже засыпая, он вспомнил лицо Ольги и, забывая обо всем, улыбнулся.

Утром, сразу после завтрака, Павел сел на рейсовый автобус и отправился на станцию. Вернулся уже после обеда с огромным букетом цветов. Сразу прошел в свою комнату, поставил букет в пол–литровую банку с водой и отправился искать утюг.

Парень в джинсах был в комнате. Он лежал на кровати и читал книгу.

— Это ты куда? — поинтересовался он, когда Павел, стащив с себя брюки, принялся утюжить их.

— Надо… — неопределенно ответил Павел. Он хмурился — два дня пьянки не прошли бесследно для брюк. Штанины покрылись какими–то бурыми пятнами.

Парень с интересом взглянул на Павла.

— Ну, ты хват… — сказал он. — Не успел одну бабу сплавить, уже к другой пристраиваешься?

— Кого это я сплавил?

— Да ты что? — парень вытаращил глаза. — я про Ольгу говорю. Ты же к ней клеился.

Павел облизнул языком пересохшие губы.

— Она… уехала?

— А ты не знаешь, да? — удивился парень. — Ну, даешь… Я просто с ее подружкой гуляю, так сегодня мы провожать ее ходили. Она в город уехала…

Взгляд парня снова упал на цветы.

— Так это ей?! — спросил он.

Павел кивнул.

— Ну, извини. Я думал, ты все знаешь. Уехала она… Да ты что?! Ты влюбился, что ли?

Павел ничего не ответил.

— Влюбился… — усмехнулся парень. — По профсоюзной путевке влюбился. Да ты что? У тебя же дети, чудак ты человек.

И снова промолчал Павел. Сжав руками голову, он сидел на кровати. И только когда запахло паленым: забытый утюг прожег брюки, он встал, чтобы выдернуть шнур из розетки.

На следующий день, не дождавшись конца путевки, он уехал домой. Он заскучал по детям, и больше не мог ждать — ему нужно было увидеть их.

Он уехал, позабыв, что дети его в пионерском лагере, позабыв, что их нет в городе и, значит, увидеть их там он все равно не сможет.

Перед ноябрьскими Сереге Кутехину приснился сон.

Он был индейцем и скакал в безрадостную глубину равнинного пространства. И не было ни погони, ни перестрелки, только бесконечная, изнуряющая скачка и такая же бесконечная, захолодевшая прямо под сердцем тоска. Расстилались по сторонам присыпанные нищенским снежком поля, сбоку осталась свалка металлолома, а в другой стороне чернел облетевший осинник.

Сон не ушел из памяти, и, еще лежа в постели, Серега усмехнулся — ну какой он к черту индеец, если всю жизнь на тракторе и даже в детстве не садился на лошадь? Но не рассеялся с усмешкой холодок в груди.

Только закашлялся Кутехин и, нашарив ногами валенки, сел на кровати.

— Хреновина какая–то приснилась... — пожаловался он жене. — Понимаешь, мать, приснилось, будто индеец я... Ну и скачу, значит...

Он потер руками впалую грудь, словно надеясь растереть застоявшийся внутри холодок.

— Да ты что?! — всплеснула руками жена. — Неужто индейцем стал?! А я вчерась думала, в китайское состояние превратишься. Глаза–то налил, что в разные стороны смотрели.

— Ну серьезно тебе говорю... — Кутехин взял со стола чайник и глотнул прямо из носика холодной заварки. — А вчера чего? Вчера получку давали, так что все законно, мать. Сон просто такой приснился. Скачу, понимаешь, индейцем. И такая тоска, что и сил нет. Неужто, мать, у индейцев одна тоска заместо жизни?

— Дак тебе виднее, раз ты индеец теперь у нас... В Сосновке вон, говорят, мужики нахлебались какой–то гадости, так и почернели все, будто негры.

Не любил Кутехин, когда на жену находило такое... Жалила она, язвила и не могла остановиться.

— Дура ты! — вздохнул он. — Я тебе про сон толкую, а ты пьяниц сосновских приплела. Лучше объясни: к чему такой сон привиделся, да еще перед праздниками?

— А к хотеньеву дню, наверное... — не задерживаясь, ответила жена, и от ее глухоты, от невозможности докричаться со своей тоской до самого родного человека совсем тоскливо сделалось Кутехину.

— К хотеньеву дню, говоришь? — спросил он. — Ну–ну... Может, и правда, к хотеньеву...

Кутехин посмотрел на сковородку, на которой шкворчало сало, и передумал завтракать.

— Ты куды это, не жравши?! — всполошилась жена, увидев, что муж натягивает пропитанные мазутом ватные штаны.

Но было уже поздно. Теперь уже Кутехин не хотел давать обратный ход.

— На хрена жрать! — зло ответил он. — Индейцам, может, и не положено утром жрать. Привыкать надо!

Ночью прошел снежок... Припорошил грязь на дороге, превратил в сугробчики груды битого кирпича, куски засохшего бетона... Но еще безрадостней сделалась присыпанная снегом земля. Уныло торчали из–под снега сухие палки бурьяна. Выпятился из снежной белизны покосившийся сарай, поленница дров. Тоскливо возвышалась над всем этим хозяйством кривая скворечня, в которой давно, уже которое лето, не селились птицы. Кутехин плюнул и зашагал в сторону мехдвора. Никто в предпраздничный день там, конечно, не работал. Механизаторы сидели в сарае мастерской и курили, обдумывая, где бы достать выпивки. Можно было, конечно, сходить к Акуле Степановне, но та драла теперь за самогонку как за настоящую водку, и ходить к ней стало накладно. Тем более что причапал в сарай и старик Летунков...