Игорь Вишневецкий - Неизбирательное сродство [сборник]

Не может быть контрастирующих тем, розно окрашенных голосов.

И быть не должно инструментов.

Действуют только основные явления и состояния в многообразной своей сочетаемости:

Но знаю, как называется дело моей жизни, дело моей смерти, и я впервые не стыжусь произнести это название. Я, восемнадцать лет избегавший его и надеявшийся на воскрешение звонкой тени. Но тень стала вдруг пожирать солнце, выпивать иссосанное голодом, отравленное бесконечной печалью сердце.

Музыка уходит в подземное, а оно разрастается душным пожаром, заслоняя видимый свет.

Так вот — оно называется „Ленинград“. Именно так: Ленинград».

В истории каждой культуры и её языка бывают моменты глубокого кризиса, когда ясны и прерыв по отношению к предшествовавшему, и выход за его пределы. Именно тогда возникает перевод того, что в прежние времена было понятно и без переводов, на лексически, синтаксически и образно новый язык.

Именно в момент осознания, что связь с прежним наследием разорвана окончательно, в осаждённом Ленинграде был написан текст, также представлявший попытку осмыслить перевод с классического на новый русский язык и даже осуществить такой перевод на практике. Речь идёт о небольшой рукописи, помеченной февралём 1942 года и посвящённой одному из подававших большие надежды, но впоследствии забытых поэтов начала 1920-х, каких в раннесоветское время было немало в дичавшей и умиравшей бывшей имперской столице.

Об авторе обнародуемой рукописи известно то, что он был 1900 года рождения, уроженец Санкт-Петербурга, происходил из смешанной русско-итальянской семьи. Его отец и дед похоронены на католическом Выборгском кладбище, чья территория после революции была «переоборудована» под чугунолитейный завод (промышленная зона находится там и по сию пору), а в первые месяцы войны использовалась как место для учебных стрельб. Автор жил до войны по адресу площадь Труда, д. 6, был научным сотрудником Института истории искусств, публиковал работы по истории музыки и литературы; ему принадлежат также несколько вокально-инструментальных композиций, одна из которых помечена первыми месяцами блокады.

О герое статьи неизвестно больше того, что сообщает сам написавший. Звали автора обнародуемого текста Глеб Владимирович Альфани.

Кажется, только двадцать лет прошло со дня публикации этого небольшого сборничка, но слово «только» неприменимо к предельно насыщенному событиями промежутку, обозначившему наш разрыв с эпохой, когда стихи, подобные татищевскому «Светозвучию» (о нём и пойдёт речь), могли ещё быть не только записаны, но даже благосклонно приняты читателем. Даже само имя их автора вызовет недоумение у многих преданных любителей отечественного слова; оно может показаться выдумкой, миражем; но нет — я держу в руках маленькую квадратную книжечку на плохой бумаге с библиофильскими виньетками, чудом уцелевшую в испытаниях последних месяцев и не только не потерявшую, но и обретшую — во всяком случае, для меня лично — дополнительное очарование.

Илл. 1. Арсений Татищев на заседании памяти Александра Блока в петроградском Союзе писателей, 1921 г.

Я видел её автора несколько раз. Мне было известно о нём то, что в годы, как тогда говорили, Великой войны он был в действующей армии и получил ранение. Но кого из тех, кто по возрасту подлежал во второй половине 1910-х призыву, возможно было этим удивить? Арсений Степанович Татищев резко выделялся из толпы не столько чертами лица, хотя по лицу его были заметны достоинство и порода, сколько ростом и всегдашней отрешённостью взгляда. На одном из собраний литературной общественности — организованном Союзом писателей заседании памяти Блока — Татищев, голодный и внутренне сосредоточенный, попал в объектив фотоаппарата. Кажется, это его единственный уцелевший снимок [28] См. илл. 1 — И. В. .

Высокий, с военной выправкой, с зачёсанными слева направо гладкими волосами и аккуратно подстриженными короткими усами, Татищев всегда появлялся в неизменной и аккуратно вычищенной, хотя и заношенной, шинели с петлицами. В этом не было вызова — ему просто нечего было больше надеть. Говорил он тихо; я, признаться, даже не помню его читавшим стихи. Но многие, в том числе и я, знали, что это — недюжинный стихотворец, и именно в стихах послереволюционного времени, собранных в крохотную книжку, сказались особенности татищевского таланта. Поэтическую его интонацию тогда трудно было определить; мне по причине того, что я ясно запомнил его участие в литературном поминовении Блока, сначала почудилось в ней нечто блоковское; но сейчас, после опыта расчеловечивания, через который прошли все мы, Блок представляется мне и страшней, и блистательнее всех, кто тогда, как казалось нам, продолжал его дело. Просто Блок внутренним оком увидел то, через что мы страдательно прошли спустя пятнадцать-двадцать лет.

Илл. 2. Ника с венком в правой руке и пером в левой в начале Конногвардейского бульвара [съёмка Андрея Самойлова, 2011 г. — кадр из фильма «Ленинград» (2014–2015)].

Татищевский же голос в поэзии был, в отличие от пророческого блоковского, одновременно хрупким и сильным, изощрённым и предельно простым. В нём дышали XIX век с его изгибчивой формой (особенно Фет) и новые для нас тогда поветрия с европейского Запада (то, что воплотилось в сюрреализме). Это была поэзия отчасти сновидческая, полная большой, но совсем не навязывающей себя читателю культуры. И в этом заключалась её странная сила и одновременно уязвимость.

Я незаметно перешёл от воспоминаний об авторе «Светозвучия» к оценке стихов, так и не ответив на наивный, но неотменяемый вопрос: о чём эта крошечная книжка? Тогда, в 1919–1922 гг. было совершенно ясно, что это стихи о нас, перевёрнуто живущих в перевёрнутом нами самими мире. Но мир может быть перевёрнутым, если сохраняется некая точка отсчёта, «норма». Разница между временем, когда я впервые прочитал «Светозвучие», и тем, когда пишу эти строки, заключается в том, что «норма», «канон», «основание» видятся теперь навсегда разбитыми и опираться не на что. Всё интонационное новаторство и содержательная глубина «Светозвучия» повисают в воздухе произошедшей с нами и на наших глазах катастрофы, их просто нечем мерить. Они — даже для меня — только фрагмент частично уцелевшего в жадном огне и в ледяном ветре папируса, поддающийся только приблизительной классификации относительно места записанного на нём в утраченном целом, которое (целое) было вполне себе живо, когда под благоволящим оком революционной военной цензуры сборник был отпечатан в Петрограде.