Александр Генис - Гость. Туда и обратно

Столичные гости обычно приезжают в Америку без путеводителя. Зато с ним редко расстаются провинциалы. Любознательность – обратная сторона неуверенности. Она подбивает дополнить себя за счет другого. Я и сам такой: хочу все знать. Но обычно моих гостей больше волнует не заграница, а то, что она о них думает. Иногда мне кажется, что они путешествуют в невидимом скафандре, который наполняет прозрачный, бесцветный, безвкусный газ родины, обеззараживающий чужие края. Прошли те времена, когда «железный занавес» провоцировал к ним такой истерический интерес, что мы знали ту сторону лучше этой, своей.

Об этом я тоже знаю по себе. На стенах детской, которую мы делили с братом, вместо положенных нам по возрасту красавиц из журналов висели подробные географические карты. У меня, как младшего, небольшая Голландия, у него – непомерная Канада. Иногда я тоже засматривался на Саскачеван и Манитобу, но оставался верен Нидерландам. Тогда я мог нарисовать на промокашке очертания каждой из двенадцати провинций. Засыпая, я выбирал, с которой из них провести ночь. Страсть эта была всеобщей и безобидной – платонической. Но боюсь, что именно она превратила меня, как и предупреждал Сталин, в безродного космополита, который, согласно грекам, всюду чувствует себя своим. Или – чужим. Даже в юности я мечтал не покорить мир, а посетить его.

– Знать – не делать, – сказал мне гость. – Ты – синоптик, мы – циклон.

– Как же, буря, – подхватил я, оскорбившись сочувствием, – в стакане воды.

Правда, тем не менее, была на его стороне. Беда в том, что география легко заменяет историю, вернее – биографию, причем – мою. Когда путешествия становятся вехами, жизнь переходит в пассивный залог, позволяя менять себя окружающему. Покинув активную фазу жизни ради созерцательной, я действительно оказался более восприимчив к переменам в себе, чем в мире. Но так мне даже больше нравится. Избавляя от однобокости в суждениях и прививая смирение, странствия, как мужчина женщину, награждают новой жизнью, но только тех, кто приезжает порожним. И я, надеясь стать собой с помощью другого, люблю чужое пространство и время, как в те времена, когда, не рассчитывая пересечь границу, мы бескорыстно изучали ее потустороннюю действительность по неверным свидетельствам.

В этой игре отражений Америке повезло меньше всех, потому что мы знали ее по гениальным книгам и посредственным фильмам. И те и другие нас обманывали, представляя, как всякое искусство, реальность в ложном свете. Увиденная безыскусным взглядом американская жизнь кажется просто жизнью, недоступной для изображения и обобщения.

Это еще не значит, что Америки нет вовсе. Живя здесь, я вырастил особый орган чувства, который реагирует на всякую ускользающую от приезжих американскую экзотику. Например – свободу. Она живет в бедности, особенно на Западе, где еще можно найти поселки состарившихся хиппи. В одном я посетил капище мотоциклов.

– В Америке свобода заметнее всего там, где ближе к власти, – наставлял я по пути к Капитолию гостя, – вот, говоря по-английски, наш Гайд-парк.

– Майдан, – перевел он, оглядев площадь у холма Конгресса.

Сходство присутствовало, но партий было больше, требования – причудливее, народ – пестрее. Да и палаточный городок скорее напоминал табор, особенно по флангам, где вегетарианцы, лесбиянки и сторонники зеленого погребения раскинули шатры радужной расцветки.

– Мы, однако, начнем с черно-белого, – решил мой гость и обратился к темнокожей даме, требовавшей справедливости для разрушенной ураганом Луизианы.

– Пушкин тоже был негром, – объявил он, чтобы понравиться.

– Афроамериканцем, – мягко поправила дама.

– Почему – американцем? Он же русский, из Африки. Я к тому, что у нас с вами много общего.

– Вы тоже из Африки?

– Я имею в виду рабство.

– Египетское?

– Нет, отечественное. Мой прапрадед получил вольную всего за четыре года до вашего.

– Вот и славно, – еще приветливо, но уже нервно заключила разговор негритянка, – мы будем вместе бороться за равноправие наших обделенных рас.

Решив считать дипломатическую победу одержанной, гость осторожно обошел вигвам феминисток и ввинтился в антивоенную демонстрацию.

– Ты солдат? – закричал он на строгого юношу в форме. Тот молча улыбнулся очевидному.

– Военные должны воевать.

– Конечно, за правое дело.

Победоносно оглянувшись на меня, гость двинулся дальше, но я, потеряв его между друзьями абортов и врагами скорняков, сел на бортик бассейна, где отражался грандиозный купол с невнятной фигурой на макушке. Я всегда думал, что это – индеец, оказалось – Свобода.

Гость вернулся в восторге:

– Какая страна! Бастион демократии, последняя преграда азиатскому варварству и единственная альтернатива европейскому малодушию. Если бы она еще поменьше церемонилась.

– С кем?

– С кем попало! Сильная, уверенная в своей непоколебимой правоте держава, которая плюет на мнение слабонервных соседей.

– Тогда мне не стоило уезжать, а ему приезжать, – сказал я, но про себя, ибо ждал подарка – давно обещанную мясорубку, которую я никак не мог найти в Америке. Конечно, не потому, что она не изобрела этот кухонный агрегат, а потому, что перестаралась. Здешний процессор способен перемолоть бизона, но, что всегда бывает с прогрессом, не знает, когда остановиться. Чтобы умерить эффективность производства до съедобного – скажем, котлетного – уровня, нужна мясорубка на ручном приводе.

Как сказал гость, в самолете укутанный в одеяло подарок летел в отдельном бауле со стекловатной прокладкой. Оно и понятно: вырвавшаяся в багажном отсеке на волю мясорубка могла наделать бед не меньше шахидской бомбы. Освободив машину от уз, я испытал к ней невольное, как к Хаджи-Мурату, уважение. Ноздреватый чугун отливал серым, как небо в ненастье. Снизу торчала могучая лапа. В металлических потрохах ходил стальной винт. Жерло прикрывало решетчатое забрало. Каштановая ручка слегка лоснилась от времени, но оно не было властно над бессмертным корпусом. Сработанная, как сфинкс, на века, мясорубка всей своей статью клялась быть надежным якорем в океане смутных перемен. Об этой незыблемости объявляли иероглифы, отлитые на ее груди. Даже без очков я прочитал знаки рубленого, словно в «Правде», шрифта:

ХАРЬКОВСКИЙ МЕТЗАВОД. ЦЕНА – ШЕСТЬ РУБ.

Рыбацкий лагерь мы выбрали по телефону.

– Ехать, пока не упрешься, – объяснил владелец избушки, которую он собирался нам сдать за немалые для канадской глуши деньги.

– Медведи, – боязливо спрашивала жена, – у вас есть? А то мы с детьми.

– Не беспокойтесь, – угодливо тараторил почуявший наживу хозяин, – все у нас есть: медведи, лоси, индейцы.