Александр Генис - Гость. Туда и обратно

– Работаем, – скомандовал сам себе маэстро, и камера защелкала, как в тире.

Только отдав штаны и отпустив восвояси, вредители объяснили, что в погоне за самосовершенствованием духа (а не тела) глянцевые журналы отказались рекламировать наряды с помощью красивых моделей и заменили их какими придется, не брезгуя пролетариями умственного труда.

Но начиналось все хорошо – как обычно.

– Сараи, – констатировала соседка, глядя в иллюминатор на многоэтажные терема, степенно ползущие под крылом снижающегося самолета. – А что это за река? – не унималась она.

– Москва.

– Не может быть! Такая грязная.

За аэропортом мне встретился старый знакомый – «ЛУКОЙЛ». Точно в такой бензоколонке, но с латиницей я заправляюсь дома: нефтеносная система кровообращения. Другое дело, что в Москве, судя по рекламным щитам, уже завершается переход жидкого в твердое: нефти – в недвижимость. Слева продавали «Бетон-насос», справа – «Бетон-раствор», посередине – «Квартиру в Геленджике».

Как всегда, в такси пела группа «Лесоповал».

– Интересно получается, – пожаловался я шоферу, – Бергман умер, Антониони умер, а «Лесоповал» живет.

– Еще бы, – согласился он.

За год город вырос, и я не узнавал окрестностей. Особенно когда из-за рощи выскочил огромный плакат «Му-Му», отбросивший тень на скромный памятник.

– Герасим?

– Ленин, – поправил меня водитель и перекрестился, въезжая в монастырское подворье.

Мне уже объяснили, что если в автомобиле – образа, то пристегиваться не надо. Но в этой машине икон было много и ремень вырвали с корнем, чтобы не соблазнять агностиков.

Под колокольный звон мы въехали в отель с православным акцентом. Не будучи силен в каноническом праве, я представил себе чердак для выкрестов и подвал для инородцев, но мне достался обычный номер – с портретом патриарха, холодильником и пухлой (в сравнении с американской) Библией. На тумбочке лежала свежая газета с крестом и Калашниковым. Она призывала к смирению и оправдывала штрафные батальоны. Автор бегло выстраивал историческую цепочку: глобалисты – интернационалисты – друзья Сиона – враги Руси. Сталин среди них не значился.

Чтение прервал телефон, от которого я получил последние инструкции.

– «Боржоми», – сказали в трубку, – не заказывай, шпрот не проси, Эстонию не поминай, разве что – лихом. А главное – заруби на носу: Россия встает с колен не для того, чтоб дотянуться до полония.

Я внес необходимые сведения в записную книжку и отправился за впечатлениями.

Незадачливый Рип ван Винкль, проспавший двадцать лет в Катскильских горах (неподалеку от озерца, где я ловлю окуней), стал единственным жителем своей деревни, заметившим американскую революцию: вместо короля Георга в трактире висел портрет Вашингтона. Для его земляков перемена произошла давно и незаметно. Чтобы жизнь сложилась в историю, она должна быть не твоей, а чужой и прошлой.

Именно это со мной и происходит, но только тогда, когда я возвращаюсь в Америку. В Москве – наоборот. Русская жизнь кажется реальной, а моя – нарисованной, словно очаг в доме Буратино. Игрушечная рутина с ежедневной порцией новостей, книг, велосипеда – эскапизм отрезанного ломтя, уставшего от родной буханки. Конечно, это всего лишь оптическая иллюзия: из одной жизни другая видится ненастоящей или нестоящей. Тут нет ничего нового, но чаще альтернативой считается не заокеанский мир, а потусторонний. Я – другое дело еще и потому, что сам не замечаю, насколько стал американцем, но об этом не дают забыть в гостях. «Американец», – вздыхает хозяин и идет за скатертью, хотя я бы обошелся и газетой.

Зато я помню ту историю, которую в России знают хуже всего, – свою и недавнюю: «Историю государства Российского от путча до наших дней». Прошлое одного из самых молодых, наряду с Молдовой и Черногорией, государств Европы окутано туманом, благородно скрывающим стыдные, как подростковые сны, воспоминания о первых днях свободы. Но я-то помню, какими они были.

На Невском сияло солнце, а я еще не завтракал. В столовой, уже переименованной в «кафе», подавали спиртное и сдобу. Остановившись на втором, я сел лицом к проспекту, с которого в зал ввалился пьяный с молодой щетиной. Его треники до самого паха оттягивал пистолет неведомого мне калибра. Пирожными юноша не интересовался, а водка в него уже не лезла. Ему страстно хотелось стрелять, и это было понятно всем, но яснее всех – позеленевшему официанту. Прикинув траекторию и учтя рикошет, я ушел, не допив кофе. Надеюсь, что этот молодой человек не дожил до наших дней, оставшись на заре революции, победы которой так заметны от Кремля до Садового.

– Как Август – Рим, – сказал мне наблюдательный иностранец, – Лужков взял Москву кирпичной, а оставил мраморной.

– Была красной, станет белой? – переспросил я.

– Вроде того, – не понял меня собеседник. – Сегодня это город рантье: у москвичей вместо нефти недвижимость.

И они ею пользуются в свое удовольствие. Американцы ездят по Москве верхом – на велосипедах, немцев я видел в метро, русских – в «мерседесах». Революция, о которой предупреждали большевики, свершилась, хотя в ее музее на Тверской, где в горячие дни рядом с «максимом» стоял обгоревший в 91-м троллейбус, вновь остался только старый пулемет – с Гражданской. Первый признак революции: язык не поспевает за историей. В прошлый раз его сократили до аббревиатуры, в этот, наоборот, удвоили, создав словарь дуплетов.

До этого язык революции обходился слогами. Впервые я услышал его от Мамонова, который юродивым уже был, а святым еще нет.

– «Крым-рым-мрым», – выл он со сцены Линкольн-центра благую весть перестройки, простую, как мычание, и столь же искреннюю.

– Что это было? – спросил я его, пробравшись за сцену.

– Русская народная галлюцинация.

Окрепнув, язык научился говорить по-новому.

– Люблю, – сдуру признался я интервьюеру, – вкусно поесть.

– «Топовые продукты образуют мой тренд», – перевел он меня на русский, скрашивая допотопную ущербность эмигрантского языка, трусливо чурающегося заимствований.

Сегодняшний русский богатеет за счет несвоих ресурсов. На каждое родное слово есть чужое, точно такое же, но намного дороже. Язык полон не новых понятий, а старых с другими названиями. Как стихи и молитвы, они могут служить магическим оберегом, лексическим амулетом, формулой заклинателя, приносящей победу пермской команде «УралГрейт», во что бы она ни играла.

С этой точки зрения, первая часть названия «Экспресс-дизайн „Старик Хоттабыч“» дословно переводит вторую. Чужеземный корень всегда волшебный. Он сидел в словаре, словно джинн в бутылке, пока реклама не разнесла ее вдребезги, выпустив на волю иностранного духа. Он обладает чудесной способностью не столько преобразовывать, сколько приукрашивать реальность, называя ее по-новому.