Лукас Бэрфус - Безбилетник

В магазинчике стоит женщина, очень маленького роста. Едва видна из-за прилавка. Когда она на минутку отворачивается, он какое-то время колеблется. Больше всего ему нравится крокодил, но зелёный цвет слишком броский. Но, заслышав из магазинчика шорох движения, он схватил наугад первое, что ему подвернулось в этой плюшевой куче, и был таков.

Он бежит назад к своему подъезду, садится на ступеньку лестницы и смотрит, что за звери ему достались. Трудно сказать. Гибридные существа. Мутанты. Острые мордочки, круглые уши. Ах, вот же написано, вышито за ушами. Эти тапки хотят выдать себя за серую белку, с кисточками на ушах, но серый цвет у них выдался чересчур голубым. Парочка белок. Вилли – это самец, а Силли – самка. Он перекусывает нейлоновую жилку между ними. Разделены навеки. Кто полезет на его ногу? Силли, конечно, она правосторонняя, одесную самца. Ужасно удобно, пушисто и мягко. Но что будет с Вилли? Он тут лишний. Ему нет применения. Прихватить его с собой? Но он слишком громоздкий. Придётся Вилли остаться здесь. Какой у него печальный вид. Он останется в подъезде, один, до конца своих дней.

Похищение редко остаётся незамеченным. Карлица вышла из своей лавки старьёвщика на улицу и ищет своих животных. В руке свисток для подачи сигнала тревоги. Один взгляд в его сторону – и высокий си-бемоль в девяносто децибел пронзительно трезвонит на всю улицу. Ему надо уносить ноги. Но куда? Не долго думая, он бежит в сторону лягушачьего дома. Силли в качестве белочки его разочаровывает. От неё можно было бы ожидать ловкости и прыгучести, а она отчаянно вцепилась в его ногу, и ему приходится скрючивать пальцы, чтобы не обронить её на бегу. Позади свистки, довольно близко. С Силли далеко не уйдёшь. Ему нужен другой план. Ему необходимо какое-то укрытие. Закуток. На краю парковочной площадки, между двумя цветочными кубами обнаружилась ниша, в которую он и забивается. Не так много места, шириной в локоть, но он втиснулся. Он прижимается к стенке, которая охватывает мусорный контейнер, справа и слева от него – цветочные кубы, в каждом высажены невысокие растения. Здесь его не найдут. Так он надеется.

Некоторое время всё тихо. Свисток смолк. Пока что он спасён и находится в безопасности. Только Силли чувствует себя плохо. Шёрстка намокла, и шов разошёлся. Из брюшка вылезли розовые поролоновые внутренности. Извини, маленькая белочка-дамочка, мне правда очень жаль.

Ему хорошо видно офисное здание, виден входной портал, стеклянный тамбур, в котором всё спокойно. Техник-смотритель совершает свой обход. Группа мойщиков возится с окнами. Филип не знает, сколько времени прошло. Но оно проходит. Он мог бы осмотреть здание. Изнутри. У него нет дурного умысла. Он ведь только тень, которая ждёт под дверью как прокажённый и не смеет войти в дом. А почему, собственно, нет? Почему бы ему просто не войти и не оглядеться, вдруг он её найдёт? Это не запрещено. Что в этом доме есть? Шесть этажей? Он начнёт с мансардного и будет двигаться вниз. И что будет, если он её обнаружит? Что он ей скажет? Только испугает её. Она примет его за сумасшедшего. Это опасность. Она позвонит в полицию, возможно, не она сама, а какой-нибудь услужливый коллега. Таких наверняка много. Парни, которые только того и ждут, чтобы встать на защиту девушки. Его вышвырнут. Без сомнения выставят прямиком на улицу. Так что ему лучше сэкономить силы. И ждать её уж сразу здесь.

Солнце поднимается выше, но в его укрытии тень. До него доносится равномерный гул уличного движения, иногда разрываемый звуковым сигналом, он слышит то чей-то выкрик, то зов о помощи, то просьбу денег; дети, которые болтают между собой и которых он особо опасается, потому что дети, подобно кошкам, вынюхивают каждый закуток.

Я всегда восхищался людьми, которых называют решительными. Сам-то я тугодум, соображаю медленно, хотя и основательно. Я слишком долго задерживался на вопросе, почему Филип преследовал эту женщину, что он при этом себе думал, чего желал, на какую выгоду рассчитывал, мысли мои так и вращались по кругу. Притом что ответ лежал на поверхности. Почему я его не видел? Я и сам страдаю от тщеславия; я сам неохотно сознаюсь в том, что мой жизненный стиль слишком подчинён духу времени. А дух времени тогдашних дней диктовал контроль во всём, и я считал и Филипа, как всякого человека, ответственным за свои действия. Он решал сам, действовал по своей воле. Мир был таков, каким его творил он сам. Его никто ни к чему не принуждал. Так я полагал. И поэтому не мог продвинуться ни на шаг. Я мыслил с точки зрения стоицизма или по дальневосточным духовным учениям, что приводило меня к одному и тому же. Борись со своими страстями! Подавляй инстинкты! Они делают тебя несчастным! Я контролировал свои мысли, закалял тело, домашнее хозяйство содержал в порядке, а удовольствия держал в границах, старался не возбуждать свои соки жирной пищей и сахаром. Неоконченные дела я заносил в список, выпивал каждый день по три литра свежей, чистой воды, избегал мяса, прежде всего красного, придерживался рыбы, разговоры вёл неагрессивно, стремился к ситуациям, в которых никто не терпит поражения, и в общем и целом вёл жизнь в умеренности и скромности. Хотя мог себе позволить любое беспутство. Но как раз потому, что я располагал средствами, а к ним ещё приличным образованием и разумными доходами, как раз поэтому я давал себе волю держать мои страсти в узде. С каждым днём я старался во всём стать чуточку лучше, укротить мои энергии и не растрачивать попусту время. Я был сам себе воспитатель, а поскольку я научился держать дистанцию со всеми вещами, прилагать к ним все силы, но не уделять им истинного участия, в том числе и моим закалкам, я посмеивался над своими методами, посмеивался над всем и над всеми. Во всём присутствовала улыбка, которая держалась подальше от всякого смеха. Я ежедневно пил варево из Эпиктета и Гаутамы, напоминая себе, что всякое вожделение есть иллюзия и ведёт в зависимость и несчастье. Когда кто-нибудь, как этот Филип, растрачивал попусту свою энергию, я смотрел на это с состраданием и недоумением. Он должен был понимать, как кратковременна страсть и как продолжительна, напротив, жизнь.

Правда, было странно, как просто расшифровывалось его поведение. Моя библиотека, моя культура, а также моя голова были населены людьми, подобными Филипу, людьми, которые отдавали свою жизнь – и за что? За любовь. Была ли то любовь? Что испытывал Филип? Это неистовое безумство? Мне трудно в это поверить. Нет, я не верил, и если то была любовь, то я презирал такую любовь и делал всё, чтобы держаться от неё подальше. Но в какую любовь я верил? В ту, которая не причиняет боли. В ту, которая была бы равноправна, вдумчива и бережна. В ту, которая никого не сажает на цепь. Для меня любовь не была безумием. Она была обменом, бартером между равноправными, пребывающими в своём уме. Надёжными, предсказуемыми и свободными в своих решениях. Но Филип больше не был свободным. Он предался девушке. Она получила над ним власть. Сам Филип больше ничего не решал. Он был заворожён. Им завладело колдовство. А Филип оказался слабее. Как это могло произойти, безвинно или по чьей-то злой воле, не это главное. Единственный вопрос, который возникает, это – мог ли он ещё освободиться. Мог ли уйти от того демона, про которого повествуют многие книги моей библиотеки. И в которого я никогда не верил. Однако этот демон явно существовал. Его отравленная стрела разила Филипа в самое сердце. Хмель был сладок, и то, что Филип мог заплатить за него своей жизнью, не делало этот хмель менее искусительным. Я во всём предполагал целесообразность, но здесь не находил её. Здесь была простейшая, обыкновеннейшая любовь, здесь было сгорание, истребление собственной воли и плавильный тигель вожделения, предание себя другому человеку. Я был свидетелем того, как существование было принесено в жертву на алтарь старых богов, и единственный смысл этого состоял в страшном торжестве, в несказанном ритуале, когда у человека из живого тела вырывали сердце.