Лукас Бэрфус - Безбилетник

На бегу он суёт руку в карман брюк за монетами, спешит налево к кофейной стойке, перед которой маячит фигура в кожаной шляпе и в пончо, тощая как смерть. Разбирается со сдачей. Обменивается шутками с жителем Фельденкирха. Роется в своём кошельке и задерживает весь остальной мир. Уходил бы скорей. Прямо сейчас. Но не уходит. Девушка сходит с эскалатора. Пинок по ногам помог бы, прямо под коленный сгиб – и этот скелет исчез бы с глаз долой. Но всё длится и длится. Самаритянин за стойкой не делает никаких попыток ускорить дело.

Тут наконец этот индеец из резервации соблаговолил удовольствоваться беседой, торговая сделка состоялась и кофе получен, но зачем такой человеческой личности вообще кофе? Кофе ей не нужен. А если всё-таки нужен, она может купить себе другой. Она ставит стакан на стол, но он остаётся там недолго, поскольку Филип берёт этот кофе, говорит спасибо и уходит.

Глупые рожи застывают в глупом выражении, тут уж ничего не поделаешь. Открытый рот и две распахнутые гляделки, таким оставлен человек у стоячего столика. Без кофе.

Он пьёт на ходу, он делает большие глотки. Горячее варево обжигает рот, но действует пьяняще. Не проходит и минуты, как к нему уже вернулась способность мыслить. Он здесь. Он очнулся. Доброе утро. Продолжим. Ещё немножко.

Разве он когда-нибудь в своей жизни испытывал слабость к сэндвичам из цельнозернового хлеба или к соку из киви с морковью? Кому могут нравиться белые вертящиеся табуреты и столы из шпона? Пол сияет серой голубизной, всё свежевымыто: стены, полы, даже два манекена за стойкой. Двое студентов-вечерников, которые что-то здесь зарабатывают, стоят в отглаженных майках-поло и выставляют на продажу свои выбеленные коренные зубы. Ежеутренне они пытаются выглядеть такими же свежими, как фрукты в белой стеклянной витрине. Это их тренировка. Два работоспособных пластиковых лица, выбритые до ушей, самец и самочка, стоящие друг подле друга, как извечные брат с сестрой. Они глядят на него, но не видят его, их взгляды проходят сквозь него, они его даже не игнорируют. Рефлекторный кивок, вот всё, они не чувствуют себя призванными действовать, поскольку здесь самообслуживание. Он садится за первый же стол и должен позаботиться о том, чтобы не опрокинуться навзничь с вертящегося стула, седалищной площади которого хватило бы разве что анорексичной азиатке. Но он-то. Девяносто килограммов живого веса. Не для него это. Не следует ему здесь сидеть. Никому здесь не следует сидеть. Обосновываться здесь. В безропотной позе опорожнить миску и быстро убраться отсюда. Он прячет свою безботиночную ногу под миниатюрным столом.

Мужской экземпляр из двух надзирателей кормёжки вдруг что-то учуял. Поднимает нос, принюхивается, тут что-то не в порядке. Чужой запах висит в воздухе. Запах носков, сырный запах. А сбежавшему молоку нечего делать на азиатской кухне. Ага, это свежевошедший человек. Но отнюдь не свежий. Нечёсанные волосы повисли прядями, рубашка свисает навыпуск поверх помятых брюк. Самец откладывает голубую тряпку, которой он только что протирал буфет, и берёт другую, красную, идёт к столам, вытирает один для проформы и пялится Филипу прямо в лицо.

Могу я для вас что-нибудь сделать? – спрашивает он.

Стакан воды, пожалуйста, отвечает Филип, и насколько скучно он только что разглядывал клиента, настолько же проворно и услужливо он умчался прочь теперь. Через стойку он передаёт заказ дальше. Его визави поворачивает голову, завязанный высоко на макушке хвост взлетает, и тут распахивается дверь, и участники отраслевого семинара для среднего туристического менеджмента привносят утро в это паназиатское кафе.

Объединение работников иностранного туризма в горной сфере входит в дверь, весело переговариваясь и в рациональном гардеробе: все в разноцветном флисе. Половина из них удобно и без напряжения, размягчённая бетаблокаторами и бензодиазепинами, благополучно пережила зиму. Другая половина закалялась в беге на лыжах или в форсированных маршах с палками по берегам рек, она загорелая и красноносая. Восемь человек за пределами того возраста, когда ещё лелеют надежды на карьерный рост. Поезд высадил их слишком рано, они ещё несут на себе запах далёких окрестностей. Через двадцать минут они попадут в неоновый свет конференц-зала, к презентациям и занятиям по группам, чтобы потом дома, при своих фуникулёрах и при продаже культурных или спортивных сборищ, снова твёрдо знать, что хорошо продаёт только тот, кто умеет вмонтировать в лицо улыбку. Они распространяются по пространству, как инвазивные неофиты, щебечут, подтрунивают друг над другом и поносят отсутствующих. Правда, они заняли собой обоих гастрономов. Он пересаживается к столу у окна, спиной к стойке. Горло у него горит, ему надо сейчас что-нибудь выпить. Вода так и не появилась.

Улица за окном лежит в утренних сумерках, магазины и заведения ещё не открылись, только у одного парикмахера из Абиджана дамы сидят за чаем и ждут, что их причешут. Шесть минут назад девушка скрылась в здании с окнами, похожими на глаза лягушки. Она пробудет там предположительно до обеда. У них там приличная столовая и балкон для курильщиков, который, как ему кажется, он приметил на углу. Нет никаких причин покидать гнездо и выходить на улицу. В лягушачьих окнах сидят служащие за своими письменными столами и пялятся в мониторы. На головах наушники, микрофон у самого рта. Это колл-центр? Какой отрасли? Что они здесь делают? Что здесь производится? К какому отряду принадлежит девушка?

Какой-то тип в слишком коротких брюках сворачивает из-за угла. Такой, в башмаках за восемьдесят франков, такой, что на завтрак пьёт кофе с цикорием без кофеина. Такому не дозволяется визуальный контакт с клиентами, это повредило бы делу. Его слышат лишь те, кто должен сделать доплату. По телефону. Взыскание долга. Он разбивает платежи на части и отрезает мясо по ломтику, пока не доберётся до кости. Он торгуется за франки – из тех, кто выманит у должников ещё и модель железной дороги. Из тех, кто подчищает до прожиточного минимума, человек на стадии, предваряющей наложение ареста на заработную плату должника. Филип знал этот сорт. Маленький палач, подручный главного мучителя, поставленный для того, чтобы пытать, в качестве инструментов у него – долговые обязательства, открытые счета, суды по делам о банкротстве; в личной жизни ничтожество. И, разумеется, скрипучий голос, заострённые гласные, тщательные шипящие. Ставят телефонный разговор на громкую связь и постукивают шариковой ручкой по столу. Подвешивают звонящего в петлю ожидания. Такие у них приёмчики. Эти конторы имеют самые отвратительные в мире циклы ожидания, с мерзкой музыкой в четыре тона, как на музыкальных поздравительных открытках. Через пятнадцать секунд ты уже мёртв. Хочешь отложить трубку, но не делаешь это из страха, что разговор может закончиться односторонне без результата. А то, что последует потом – конкурс – уже не требует сопроводительной музыки.