Лукас Бэрфус - Безбилетник

Вот вам, пожалуйста, здоровый, исправный экземпляр своей породы, сильный, быстрый и боеспособный, в настоящий момент подранок по причине идиотизма. Филип стыдится, но стыд – это чувство, а чувствами можно пренебречь, в отличие от грязных луж, которые тут и там поблёскивают на плиточном полу и представляют реальную опасность для его ноги. Нельзя упускать их из виду. Мокрая ступня – холодная ступня. Его взгляд перескакивает с плитки на её туфельки на каблуках, туда-сюда. Прохожие становятся зрителями в этом спектакле без границ, но никто ему не аплодирует, настроение по-утреннему сонливое. Ещё рано. Она удаляется по перрону между путями 42 и 43. Ей ещё осталось пройти мимо лифтов. В ста пятидесяти метрах дальше эскалатор, справа и слева от которого сквозят выезды из туннеля. Сильный ветер дует в эти трубы в сторону производственной территории. Она замедлила свой темп. Он тоже переходит с галопа на трусцу, с трусцы на шаг, берёт себе передышку. На несколько шагов забывает про свою полубосую ногу, приводит в порядок мысли. Что-то ему мешает. Дразнит его обоняние. Наверху, в задней надстройке, в переходе, варят кофе. Хороший, чёрный, настоящий кофе. Сильный тонизирующий напиток. Какой он пил только позавчера. Позавчера. Это уже очень давно, но он ещё помнит о болтовне с тем человеком из Фельдкирха. Он вложил свою пенсию в недвижимость, которая существовала, к сожалению, лишь в живописных планах одного мошенника. И, конечно, исчезла, вместе с его обеспеченностью в старости. Вот он и сидит тут на овчинке и прислуживает в утреннем наплыве людям, едущим на работу из пригорода, горячим кофе в стиропоровых стаканах. В доброте душевной он наломал кусочков шоколада на одноразовую тарелку – в качестве маленького бонуса своим покупателям. Эти кусочки лежат там с прошлого високосного года. Никто не знает происхождения этих седоватых обломков, никто не знает срока их годности, никто к ним не притрагивается. Но сегодня пробил их час. Сегодня быть ему съедену, этому шоколаду. Сегодня та тарелка опустеет, а завтра по такому случаю установится хорошая погода. Как пить дать.

Он прикидывает. Стенд кофейщика находится этажом выше. Если всё идёт обычным ходом и этот австриец из Форарльберга не прогуливает, то через полминуты Филип уже получит свой кофе. Если там нет очереди. Никто не идёт к австрийцу, все бегут к итальянцу, который никакой не итальянец, а хорват и за четыре восемьдесят продаёт белую пену, иллюзию «меццо-жорно», вкус юга. Полминуты. Есть у него полминуты? Нет у него полминуты. За полминуты её и след простынет. Тридцать секунд в утренней рабочей толчее – это тридцать вечностей. У неё есть множество путей для того, чтобы покинуть вокзал. На запад в сторону здания почтамта, на восток к реке и, наконец, к югу в сторону промышленной зоны. Каждый из выходов разветвляется ещё на три развилки, и каждая из них – ещё на три ветви. Трижды-трижды-три и так далее. Вариантов больше, чем атомов во вселенной. То есть никакого кофе. Никакого австрийского шоколада.

Перед нею ещё пятьдесят метров перрона, потом эскалатор длиной четырнадцать метров. Если держаться её темпа, на этот отрезок уйдёт восемьдесят секунд. Если бежать, то можно сократить время на тридцать секунд. Нога без ботинка его тормозит, но тормозит не очень. Правда, ему придётся её обогнать, и в нём что-то восстаёт против того, чтобы эта женщина оказалась у него за спиной. Итак, что же делать? Волна кофейного аромата набегает на перрон и щекочет ему ноздри. Ноги, не спросясь у мозга, сами приходят в движение. Шаг, другой – и он бежит.

Он уже больше не здесь, не на перроне, не в этом мартовском утре. Он весь целиком в своём дыхании; в лёгких у него царапает, как будто по бронхам рассыпан песок. В ушах у него свистит, перед глазами пляшут белые искорки. Недосахаренный и залитый адреналином, с пересохшим ртом и с ощущением двухсуточно-бессменного белья на теле. Но добрый старый конь, на которого он может положиться, несёт его дальше, одинокий «тимберленд» на его левой ноге делает один шаг за другим, поскрипывая на гранитном полу и храбро подволакивая за собой бесподковную клячу. Он всё ближе и ближе к ней, он уклоняется влево, хочет обогнать её на некотором расстоянии, и это ему удаётся, тень, которая скользит мимо него, аромат, ландыш, быть может. И потом перед ним эскалатор. Он вдруг теряется, на какую лестницу стать. Какая из них с появлением пассажира поедет вверх, какая вниз? Зелёный свет, красный свет – да, но какой из них относится к какому эскалатору? Он прищуривается, муар рифлёных ступеней вызывает видения, рой мух, живая куча, кутерьма в глубине, облицованной кафелем. Его шатает, он делает пару шагов, хватается за перила, руку утягивает вниз относительно его тела, он перехватывается выше, становится на эскалатор с зелёной стрелкой, чувствует, как его усталое тело ускоряется. Он едет. Сейчас его утянет на верхний этаж как покорную овцу.

Сейчас. Вот сейчас он может обернуться. Она должна быть позади него. Ещё не на эскалаторе, но на подходе к нему. Он поднимается выше на пару ступеней. Металл под левой стопой неприятно холодный. Он чувствует желобки и рубчики рифления. У него есть время, до верхнего этажа ещё секунд десять. И так они стоят. Он впереди, вверху; женщина, лица которой он до сих пор ещё не видел, позади него.

И когда он замечает, как она становится на ленту эскалатора, с небольшой задержкой, чтобы поймать правильный момент, середину ступени, этот танцующий шаг, который ей приходится исполнить; когда он чувствует, что она здесь, пришла в состояние покоя для этой минуты, захваченная движущимся механизмом, этой механикой из роликов и складных ступеней, одним этим движением, правая нога уже на транспортёре; когда у него есть возможность пожинать плоды за все пятнадцать предыдущих часов; когда он может обернуться к ней и получить своё избавление, тут он не смог даже пошевельнуться. Стоял и пялился вверх. Он хотел её видеть, да что там, не было на свете ничего такого, чего ему хотелось бы сильнее, чем увидеть её. Ещё дюжина ступеней до конца эскалатора. Он должен обернуться сейчас, скоро такая возможность минует. Он едет. Не шевелится. Что она сейчас о нём подумает? Видит ли она его? Без ботинка-то? Догадается ли она, что это из-за неё он лишился ботинка? Или она просто держит его за сумасшедшего, за оборванца, за отщепенца города? Как близки они сейчас друг к другу и как далеки. Обернись. Освободи нас. Ты будешь знать, каким взглядом она смотрит на мир. И если она тебе понравится, то заговори с ней. А если она тебе не понравится, иди своей дорогой. В этом же всё дело. Взгляни на неё, ради Бога. Что тебе мешает? Но ты не можешь. Ты боишься. Боишься её взгляда. Боишься, что она не заслуживает всего этого. Минувшей ночи. Преследования. До тех пор, пока она остаётся тайной, ты можешь верить. Когда ты увидишь её лицо, ты будешь знать всё, и тебе больше нечего будет узнавать о ней. Ты разгадаешь её лицо. Ты его декодируешь. А когда ты его истолкуешь, ты больше ничего не увидишь. Ты будешь знать, что она думает. Каким она видит мир. Ты будешь понимать, но перестанешь видеть. Во всех вещах должна оставаться тайна, которая заставляет нас смотреть. Что мы уже поняли, то для нас пропало.