Лукас Бэрфус - Безбилетник

Через три остановки она вышла, и последовало двести метров пешего хода сквозь толпу. Несмотря на ношу, двигалась она легко и ловко, делала резкие крюки, лавировала сквозь поток, замедлялась, снова ускоряла шаг. Ему было нелегко поспевать за ней, но Филип получал удовольствие – от её подвижности, её точных манёвров. Она встала на эскалатор, ведущий вниз, к торговому пассажу, где было сыро и прохладно, быстро пересекла зал, вошла в соединительный туннель, миновала лифты и шла дальше в сторону Национального музея. Одним ловким движением, не притормаживая, она огибала прохожих, и ему, держась позади неё, приходилось сильно напрягаться, чтобы не отстать – теперь он понял, куда она стремилась: этажом ниже, к пригородным поездам. Это ему совсем не понравилось, ему было никак не кстати, но они уже были у эскалатора, и Филип ощутил холодное дыхание старого времени года, которое ещё оставалось в глубине. Если она собирается сесть в поезд, он не может за ней последовать, и, вероятно, именно этого Филип и желал. Игра уже немного затянулась, и если он прямо сейчас от неё отстанет, то с несколькими словами извинения ещё сможет оправдаться перед Белиндой за своё опоздание. Небольшое разочарование, не более того, вечером он уже и думать забудет про эту женщину с меховым манто – и кто она такая, и когда она наденет это манто, – а к следующему утру он и вовсе про неё не вспомнит. И она действительно поехала на эскалаторе вниз, к перрону, а поскольку Филип подумал, что мог бы ещё узнать, в какой поезд она сядет, чтобы получить представление о её цели, он тоже ступил вслед за ней на эскалатор. Не так уж много времени это отнимет. И если поезд ещё не подошёл, то он мог бы набраться смелости заговорить с ней и вовлечь её в короткий разговор.

По всей вероятности, он прикидывал возможности, как он с ней заговорит, какими словами начнёт беседу, чтобы не спугнуть её. Может быть, он подумывал о том, чтобы пригласить её на кофе, хотя для кофе сейчас было не лучшее время дня. И ему, наверное, было ясно, как мало радости принесут ему эти бесцветные полчаса в вокзальном кафе. И что бы они могли сказать друг другу. Все его мысли были уже у Белинды, на теме его опоздания, которое он неприятно осознавал. Белинда питает особое пристрастие к пунктуальности, как будто обязалась с мучительной дотошностью соблюдать здешние обычаи; из-за её мексиканского происхождения это казалось преувеличенным. Она была поздней жертвой «чикагских мальчиков» и вашингтонского консенсуса. Она покинула свою родную Гвадалахару во время «текилового кризиса», и после одиссеи через девять или десять стран её прибило к их городу. Она повесила на гардероб табличку, которая с ошибками напоминала, что родителям не следует задерживаться после восемнадцати часов. Однако поезд уже стоял на перроне, большинство жителей пригорода уже вошли. Двери были распахнуты, на ступеньке ей навстречу ухмылялся какой-то тип с квадратным черепом, и девушка с манто скорее из вежливости, чем из спешки, пробежала несколько шагов, поднялась в поезд, и Филип за ней, не задерживаясь, как будто ноги сами вели его.

Поезд ещё долго стоял и не трогался, он простоял целую весну и прихватил немного лета. Пока я не докопался до того, что в тот момент вело Филипа, я не мог дать ему уехать. Он загнал себя в трудности, он действовал против себя самого, против собственных интересов, против всего, что выстроил за последние годы. Может, он был слеп и не догадывался, что с ним случится. Но уже те неприятности, которые он в тот вечер навлёк на себя тем, что не появился вовремя у Белинды, были достаточно весомы и не имели себе оправдания. И ради чего? Ради этой женщины? Что он в ней нашёл? Неужели за этим стояло нечто большее, чем просто игра в тёплый весенний вечер? Может, он хотел вырваться из рамок своего существования, разве ему наскучила его жизнь? Возможно, в нём поднялась ярость, гнев, доселе ему не знакомый, но теперь его желудок взбунтовался, как будто хоть что-то должно было восстать против мира, который желал сбить его с пути, с того направления, которое он выбрал? Не это ли было причиной, почему он бросил Ханлозера, этого человека с хорошо знакомой Филипу хитрой ухмылкой, которую он привык видеть на лице каждого, кто хотел продать участок? Может, он осознал, насколько это было бессмысленно – заработать на сделке три десятка тысяч, которые разойдутся за пару недель, уничтоженные в топке его семейных обременений, уйдут на аренду его бюро, три захудалые комнатки на втором этаже офисного здания вблизи стадиона; распылятся на его сотрудницу, одинокую немку из Бремерхафена, уйдут на содержание женщины, которую никто не ждёт, если не считать моложавого техника по оборудованию, в ковбойских сапогах и с лошадиным хвостом, который раз в неделю, по пятницам забирает её с работы на мотоцикле, везёт на Якобсхё и в рыбный ресторан у плотины, чтобы позднее, в Вериной квартире-студии, пропахшей смесью берёзовой листвы и апельсиновых корок, перед плоским экраном, на тахте, которую она ловко разложила за то время, пока он в туалете распускал волосы и полоскал рот с зубной пастой, получить свою плату за любезности и взятые на себя расходы: два часа, хмельных от охлаждённой бутылки испанского игристого, между ног бездетной секретарши в возрасте по худшую сторону от пятидесяти.

У Филипа, я могу допустить, был приступ пресыщения, знакомый всякому человеку, который мучается в путах повседневности и в особо мрачные часы грезит о побеге. Филип тоже временами бывал строптив, упрямился он и теперь, и я признаюсь, что находил его капризы смешными, это чередование конформизма с фазами упрямства, незрелое, ребяческое поведение, популярное во всяких сентиментальных китчевых сериалах, выходивших в те дни. Полусладкие романы о мужчинах в расцвете лет, которые в один прекрасный день ни с того ни с сего оставляли жену и детей и украдкой сбегали из жизни ради мимолётного приключения. Для меня эти парни не были героями, я находил их поведение смешным, избалованным, и по мне так каждый, кто занимался своим делом, лелея эту гнилую мечту, был негодяй. В тоске Филипа я не мог углядеть ничего, кроме китча, противовеса тому бессилию, какое испытывали многие в экономической и политической системе, закрепившей их на определённом месте. И вместо того, чтобы предпринять что-то против этого порядка, он фантазировал себе побег, китчевую тоску, которая – из-за положения в мире – выглядела ещё трусливее. Повсюду горело. В Крыму, южнее Симферополя в те часы собирались русские войска, занимая территорию независимой нации, и не только потому, что властитель в Кремле повелел устроить в феврале Олимпийские игры в свою честь, люди говорили о ситуации как в 1938 году, когда Гитлер занял Судеты. Каждый должен знать, что произошло потом, в какую бойню этот человек превратил континент. Такова же была и наша ситуация. Как мог Филип предаваться своим дешёвым грёзам?