Илья Бояшов - Портулан [сборник]

После Ave Maria и «Музыкального момента № 3» Шуберта я приступил было к Баху и невольно отдернулся от клавиатуры, словно нашкодивший школьник, услышав в один из промежутков между музыкальными фразами столь знакомый нервный смешок.

– «Сарабанда»! – воскликнул улыбающийся за моей спиной господин с эспаньолкой. – Черт подери, ну конечно же, Бергман!

Как он возник из пустоты, как подкрался, как примостился сзади, слившись с полутьмой, для меня осталось загадкой.

– Не так часто встречаешь монтировщика сцены, который играет «Сарабанду», – заметил мэтр, приглашая к разговору. – Кстати, вы обратили внимание: в фильме, как и в танце, в кадре всегда присутствует только двое – во всех десяти сценах и в эпилоге. Лично я оставил бы там только музыку Баха. Мне кажется, Брукнер – лишний. Не говоря уже о Брамсе. А вам?

Я не любил фильмы Бергмана: его «Сарабанда» не вызвала у меня ничего, кроме скуки. Однако сумрачный шведский гений оказался для нашего мастера-фломастера лишь затравкой для последующего разговора: так, он сообщил, что в детстве был в восторге от сонатин Диабелли и даже играл их в четыре руки со своей матушкой; особенно запомнилась ему «та маленькая сонатина, написанная в соль мажоре, вы, случайно, не вспомните ее?» Удивительно, но я вспомнил и даже заиграл начало – он тотчас с энтузиазмом присоединился в басовой партии, но вскоре сбился; я впервые увидел его сконфузившимся.

– Черт! – сказал он. – Слишком много времени пробежало. Слишком много времени.

Мы еще потоптались возле пианино и поговорили. Отдав дань моему музыкальному образованию, он удалился, но уже на следующий день во время крошечного перерыва неожиданно подозвал к себе и спросил, что я думаю о Большой жиге ре минор, опус 31 Иоганна Хесслера. Вокруг творился ад кромешный: рабочими собиралась очередная конструкция, несколько стражников отрабатывали кульбиты, ревела белугой играющая леди Макдуф дура, которой после четырехчасовой пытки на заставленной треногами сцене наш режиссер приказал собрать манатки и валить из «именуемого театром храма». Я честно признался, что не считаю Хесслера выдающимся композитором, и посоветовал Вагнера.

– Вагнер – последнее, что пришло бы мне на ум, – с раздражением ответил «Наполеон». – Вагнер замусолен, как старое одеяло. Меня засмеют. Здесь нужно нечто совсем уж запредельное… По большому счету потребуется не музыка…

Я догадывался, чего хочет этот неврастеник. Поставленный им полгода назад «Носорог» от начала и до конца шел под Седьмую симфонию Бетховена.

Стоило ли удивляться, что классического «Макбета» трактователь собирался сопровождать самой шизофренической ахинеей, которую только могла произвести человеческая фантазия. Кстати, об ахинее!

– Варез! – крикнул я, перекрывая визг включившейся «болгарки».

– Вы думаете?

– Здесь нечего думать!

– Хорошо! – крикнул он. – Хорошо. Мы вернемся к нашему разговору.

В кабинете, в который меня пригласили уже через несколько дней, подпирали собой стену два волосатика-звукорежиссера с серьгами в ушах. Единственное кресло напротив массивного режиссерского стола занимал заведующий литературной частью. Пока я ждал конца совета у двери, утопающий в кресле коротышка и нависающий над ним режиссер спорили о Глюке и Хиндемите, бодаясь, словно два азартных бычка. Завлит стоял за Глюка, «генератор идей» с пеной у рта, которая вызвала у меня тревогу, отстаивал Хиндемита. Все это напоминало перетягивание каната, вены на висках у обоих нешуточно взбугрились, звукорежиссеры с интересом следили за поединком, однако валидол не понадобился.

– Идите к дьяволу! – рявкнул наконец Карабас. – Убирайтесь на хрен со своим «Орфеем». Никакого Глюка здесь и быть не может, кто угодно, только не Глюк.

Его оппонент развел руками, а тяжело дышащий «мастер интерпретации» неожиданно признался:

– Знаю, что и Хиндемит не подойдет: слишком плавен, слишком торжественен. Прокофьева – к черту! Свиридова – к черту! Кого тогда?

Он схватил со стола бумагу, с нескрываемой горечью зачитал вслух внушительный композиторский список, а затем скомкал ее. Весь вид нашего льва говорил о том, что он натолкнулся на стену.

– Я должен еще и подыскивать музыку, – пожаловался он собравшимся, которые на это милое замечание только хмыкнули. – Я должен часами просеивать кандидатуры. Да! – вспомнил обо мне. – Что вы там говорили насчет Вареза?

Я открыл было рот, но царственный хам не дал мне ответить. С совершеннейшей беспардонностью, которая присуща корчащим из себя гениев охламонам, он тут же от меня отмахнулся (жест был женственен; жест был капризен) и вновь набросился на коротышку в кресле:

– Глюк своим облезлым романтизмом наводит тоску!

Еще одним царственным жестом я был отпущен и удалился с полной уверенностью в том, что тема с Варезом закрыта. Однако подобные типы ничего не забывают: неделю спустя при возвращении из строительного магазина я был пойман дважды – поначалу грозой, а затем, в вестибюле театра, спешившим мне навстречу шефом.

– Бросайте свои рулоны, – приказал зануда. – Оставьте их здесь. Их никто не тронет. – Ему ровным счетом было плевать на мое смущение по поводу мокрой одежды. – Садитесь, садитесь, черт с ним, с сиденьем, есть кое-какие наметки, – рявкнул он, когда я замялся было возле его машины.

Я едва успел пристегнуться, он рванул с места в галоп; серебристая, словно рыбка, режиссерская «хонда» ответила визгом шин, чудом не влетев в поребрик на повороте.

– Варез, Варез, Варез! – твердила «эспаньолка». – Вы правы! Нас ждет одно интересное место! Нужно проконсультироваться, вы побудете рядом.

Еще на битком забитой автотранспортом Плющихе, выслушивая речь Карабаса о неком оригинале, с которым он жаждет меня познакомить («знатный специалист по Варезу, черт подери, я забыл, как его зовут»), я начал что-то смутно подозревать, однако рвал сомнения в клочья, надеясь – «славный парень», на встречу с которым мы так торопимся, не имеет ничего общего с моим прошлым. Я тешил себя иллюзиями, что речь идет об очередном любителе авангарда, тем более мы направлялись прочь от Замоскворечья. В конце концов, мало ли почитающих Вареза меломанов обитают в двенадцатимиллионном муравейнике? Мало ли директоров компьютерных фирм посвящают свободное время прослушиванию концертов Эллиота Картера? Всю дорогу режиссер урчал о том, что «следует основательно проконсультироваться именно у этого деятеля», радовался, что его «так удачно свели с ним толковые люди», и уверял меня, что «сотрудничество с ним принесет театру несомненную пользу… Ну, а вы будете моим консильери!» Без конца восхищаясь «парнем», Карабас свернул на «более пустое в этот час» Волоколамское шоссе. Несмотря на то что машина выкатилась из столицы, мое напряжение самым удивительным образом нарастало. После Красногорска у меня вообще, как говорится, засосало под ложечкой. Я молил Бога, чтобы пронесло, с какой-то обреченностью продолжая уверять себя в том, что Барвиха – это охотничье пристанище прежних генеральных секретарей и нынешних президентов – не то место, где можно столкнуться со старым вейским знакомым. Мы проехали десятки улиц с сотнями внушительных особняков, у некоторых ворот я видел хозяев и каждый раз с замиранием сердца надеялся, что завернем именно к ним, однако резвая «хонда», проскочив все эти варианты, примяла лужайку перед домом, который, судя по огромной бетономешалке, штабелям тротуарных плит, валяющимся там и сям доскам и отсутствию ограды, был только что достроен и даже на фоне сверхэлитных построек выделялся своими размерами. На ведущей к суперкоттеджу лестнице меня и моего начальника встречал человек, с которым я не желал бы столкнуться ни при каких обстоятельствах. Хотелось обвинить глаза свои в аберрации зрения, но то был Слушатель, запахнувшийся в яркое, слишком яркое, невыносимо яркое кимоно. Да-да, то был он собственной улыбающейся персоной. Он разглядывал меня своими поросячьими глазками.