Александр Казимиров - Бульварное чтиво [Сетевая компилляция, калибрятина]

— Привет! — постарался как можно бодрее сказать я, но получилось фальшиво.

Он оглянулся и испуганно прижал к губам палец.

— Тише! Разбудишь! — Открыв дверь, посторонился, пропуская меня в прихожую. — Пойдем на кухню, — прохрипел он. Его потрескавшиеся губы искажала странная улыбка. Казалось, будто он хотел сообщить мне что-то важное, но не решался — откладывал на потом.

«Кого он боится разбудить? — не мог понять я. — Неужели Сашку забрал у тещи, или новую бабу успел завести?» — меня передернуло от последней мысли. Кухня не выглядела образцово-показательной. Грязная посуда выглядывала из раковины, пепельница не вмещала окурки, и они вывалились на стол, рассыпав вокруг себя пепел. Кругом — пустые бутылки. Больше всего меня смущал запах. Пахло испорченными продуктами, какой-то тухлятиной с обильной примесью женских духов. Молчание нарушил холодильник. Он загромыхал и затрясся, чуть ли не подпрыгивая на месте. Я не знал с чего начать. Наконец собрался с духом.

— На работу когда выйдешь? У нас полный завал! Я взял на время счетовода-фрилансера, но посвящать его во все дела не могу. И, вообще, пора возвращаться к нормальной жизни!

Михалыч согласно кивнул, открыл холодильник. Бутылка водки, которую он вытащил, была почти пустая. Я протянул ему фляжку.

— Коньяк? — Михалыч отчаянно замахал руками. — Изжога от него! Я быстро, погоди тут.

В тапочках и майке он, схватив кошелек, выскочил в подъезд. Сидеть на грязной кухне не хотелось, и я решил осмотреть квартиру, отыскать источник неприятного запаха. В спальне все было перевернуто вверх дном. Распахнутый настежь шифоньер вытряхнул из себя всё содержимое. Оно валялось на полу, на кровати, на подоконнике. «Совсем опустился, а был закоренелым педантом — все по полочкам, все по папочкам!» — почему-то именно эта мысль сверлила мозг. Герань на окне захирела, на прикроватных тумбочках — слой пыли. Я толкнул дверь в гостиную и остолбенел. Она уже не спала! Обложенная подушками Вита с густо напудренным лицом и безобразно накрашенными губами сидела на диване. Халат на её груди распахнулся, и было видно, как тлен разъедает тело. Эксгумированная мужем покойница сложила на коленях руки и не ждала гостей. Глаза её были полуоткрыты, ноги вздулись и покрылись пятнами. Избавляясь от смрада, Михалыч не жалел духов. От увиденного мои колени подкосились. В ужасе я бросился вон и опомнился только на улице, когда осколок стекла вонзился мне в пятку. Вскрикнув от боли, я заметил, что бегу в одних носках. Озираясь и боясь столкнуться с Михалычем, я судорожно шарил по карманам. Отыскав наконец телефон, набрал скорую. Сбивчиво объяснил плохо соображавшей дежурной, что и где произошло.

Пошатываясь словно пьяный, я брел по улице. Редкие прохожие встречали и провожали меня удивленными взглядами. Завывая сиреной, промчались машины полиции и скорой помощи. Правильно ли я поступил, вызвав врачей? Или следовало оставить все как есть и ждать, какой оборот примет эта дикая история?! Не знаю!

Теща изредка навещала Михалыча в психушке; я же не решался. На Сашку она оформила опекунство. Я помогал деньгами, по праздникам приносил крестнику гостинцы, стараясь загладить свою вину. Хотя можно ли заменить отца деньгами и конфетами?! С тех пор я стал редко улыбаться, тьма преследовала меня и в снах, и после пробуждения.

VIII

Прошло лет двадцать или чуть больше, точно сказать не могу. Не слежу за течением времени. Какой смысл подсчитывать, сколько прожито и гадать — сколько осталось? Давно грохнули Колю: деревенские сбытчики антиквариата научились считать барыши, и весьма недовольны, когда их стараются обмануть заезжие прохиндеи. Иришка выскочила замуж, остался я один, бессмертный и неувядаемый. Работать бросил, переоформил фирму на крестника, тот ежемесячно приносил мне причитающийся конверт с деньгами. О синекуре я мечтал всю жизнь. Мечты сбылись! Крестнику я доверял полностью. Веселый и общительный, как мать, он в необходимый момент становился неразговорчив и тверд, как Михалыч, навечно поселившийся в стационаре для душевно больных. Выписывать его не собирались; по мнению докторов, он представлял опасность для общества. Сашка неоднократно навещал отца, однако тот не узнавал сына. Он вообще потерял рассудок и напоминал заводной манекен с пустыми глазами.

Вокруг меня вьются мошкарой не до конца спившиеся интеллигенты. Я их не привечаю, но и не гоню. Мало ли кто пригодится в дальнейшем. Усмехаюсь своим прагматичным рассуждениям.

С приходом сумерек овальное в деревянной, треснувшей раме зеркало теряет блеск, становится мутным, стирает контуры проглоченных вещей. Оно и так-то не радует полинявшей амальгамой, а по вечерам так вообще. Отражение моей физиономии окончательно портит настроение. Судя по нему, кажется, у меня не все дома: припухшие, чуть ошалевшие глаза, поседевший ежик волос. Я не брился пару дней, и лицо выглядит хреново. Все обрыдло, ничего не хочется делать, даже следить за собой. Бессмысленная, однообразная жизнь без праздничных дней угнетает. Гулянки с друзьями-маразматиками не добавляют позитива: мед становится горше полыни, если его жрать ежедневно с утра до вечера.

Книги, доставлявшие когда-то радость и открывавшие мне новые горизонты, похоронены в шкафу. Сюжеты их стерлись из памяти и желания воскресить их — не наблюдается. С возрастом я стал раздражительным, и что страшнее всего — мизантропом. Бесит рутина бытия. Если бы я мог, то содрал бы с себя кожу, зашвырнул ее в угол и ушел, куда глаза глядят.

Соседка с первого этажа, заведующая не пойми чего, высокомерно заявляет, что праздники делает сам человек, и в то же время ждет не дождется, когда наступит Новый год или день рождения. Ей хочется веселья и подарков. Отчего бы ей не сделать праздничным днем понедельник или другой рабочий день? Есть выражение: «На работу как на праздник!» Но она его забыла или игнорирует. По понедельникам любительница превращать жизнь в сабантуй хнычет — впереди неделя производственной каторги и страданий. Бог с ней, я живу по другому уставу.

Над городом висит марево. Перекатывается горячими волнами, обжигая легкие и отнимая силы. Ощущение, будто находишься в парной или в аду. Стены дома накалились как мартеновские печи. Я так и не обзавелся кондиционером, стал слишком расточительным: покупаю всякую приглянувшуюся дрянь, и к тому же люблю залить за воротник. Квартира, как музей хлама, завалена ненужными вещами. Если присмотреться, то можно увидеть в серванте фарфоровые статуэтки гармонистов, замерших в полете танцовщиц. Они играют и пляшут среди хрустальных рюмок и всяких розеток и вазочек. На столе — миниатюрная копия ягеллонского глобуса. В ящике серванта притаились газовый «Вальтер», переделанный под стрельбу боевыми патронами, и золингеновский нож. Я, вообще, ценю немецкое оружие. Зачем я все это приобрел? Зачем истратил кучу денег — не знаю — просто захотелось! А вот на кондиционер рублей не хватает, сколько ни копи!