Мария Дуэньяс - Нити судьбы

Достигнув обочины шоссе, ведшего в Сеуту, я наконец зашагала спокойно. Шла босиком, потому что по дороге потеряла вторую бабушу, и, завернувшись в покрывало, вновь превратилась в марокканку, устало ковылявшую к воротам Пуэрта-де-ла-Лунета. Мне уже не требовалось притворяться: я так устала, что и в самом деле с трудом волочила ноги. Мои ступни покрылись волдырями, я была в грязи и чувствовала слабость и боль во всем теле, которое уже едва мне подчинялось.

Когда я вошла в город, начинало светать. От ближайшей мечети доносился голос муэдзина, призывавший мусульман на первую молитву, а в казарме комендатуры трубили подъем. Из типографии выносили только что отпечатанные экземпляры «Ла-Гасета-де-Африка», и по улице Ла-Лунета бродили, зевая, чистильщики обуви. В пекарне еврея Менахена уже кипела работа, а дон Леандро, надев фартук, раскладывал на прилавке свой товар.

Все эти сцены мелькали перед моими глазами как нечто далекое, не вызывавшее никаких чувств. Я знала, что Канделария будет довольна, получив деньги, и восхитится моим подвигом. Однако сама я не испытывала ничего похожего на удовлетворение. Напротив, меня переполняло какое-то тяжелое чувство.

Когда я бежала сломя голову вдоль путей, когда впивалась ногтями в землю, засыпая мешок с оружием, и шла затем по шоссе, в моем воображении рисовались лишь картины того, что могло произойти с человеком из Лараче. Возможно, не найдя ничего под окном, солдаты сочли это ложной тревогой, а пойманного ими типа просто сонным арабом, перепутавшим туалеты: в этом случае они, должно быть, его отпустили, поскольку имели приказ не беспокоить местное население без достаточных на то оснований. Однако все могло пойти совсем иначе: едва открыв дверь, солдат понял, что перед ним переодетый испанец, загнал его в угол, угрожая винтовкой, и вызвал подмогу. Его допросили, узнали имя и отправили под конвоем в казарму, но он попытался бежать, и его убили выстрелом в спину, когда он прыгнул на пути. Помимо этих двух сценариев, в голове мелькало еще множество картин, но я понимала, что никогда не узнаю, как все случилось на самом деле.

Я достигла дома, измученная страхами и совершенно обессиленная. Над Марокко поднималось солнце нового дня.

Когда я вошла в пансион, дверь была открыта и все жильцы толпились в столовой. За столом, где каждый день разворачивались ожесточенные баталии, сидели сестры в халатах и бигуди: они плакали и сморкались, а учитель дон Ансельмо успокаивал их тихим голосом. Пакито и коммивояжер, подняв с пола картину с изображением Тайной вечери, собирались водворить ее на прежнее место на стене. Телеграфист, в пижамных брюках и футболке, нервно курил в углу. Толстая мать Пакито дула на липовый чай, пытаясь его остудить. Кругом царил разгром, на полу валялись осколки стекла и глиняные черепки, и даже занавески были сорваны с карнизов.

Никого не удивило появление в этот час марокканки — должно быть, все решили, что это Джамиля. Все еще завернутая в покрывало, я несколько секунд неподвижно глядела на происходящее в столовой, пока мое внимание не привлекло доносившееся из коридора громкое цоканье. Я обернулась и увидела Канделарию, которая как сумасшедшая размахивала руками, держа в одной веник, а в другой — совок.

— Пойдем, пойдем, детка, — взволнованно заговорила она. — Рассказывай скорее, как все прошло, а то я места себе не находила.

Я решила не вдаваться в подробности и не описывать всего, что довелось пережить, а сообщить только, чем все закончилось: я передала пистолеты и получила деньги — вот что хотела услышать Канделария, и именно это я собиралась ей рассказать. Остальное лучше было оставить при себе.

— Все прошло хорошо, — прошептала я, снимая с головы покрывало.

— Ай, солнце мое, дай я тебя обниму! Я всегда знала, что моя Сира просто золото! — воскликнула Канделария-контрабандистка. Бросив веник и совок на пол, она прижала меня к груди и с оглушительным чмоканьем покрыла мое лицо поцелуями.

— Тише, Канделария, ради Бога, тише, вас услышат, — попыталась образумить ее я, все еще не избавившись от страхов, преследовавших меня последние несколько часов. Мои слова не возымели никакого действия, и, переполненная ликованием, она разразилась потоком ругательств в адрес полицейского, перевернувшего этой ночью вверх дном весь ее дом.

— А пускай все слышат, сейчас уже нечего бояться! Проклятый Паломарес, чтоб тебе пусто было! Что, поймал меня за руку? Нет, как бы не так!

Предчувствуя, что этот взрыв эмоций, вырвавшихся наружу после длинной и беспокойной ночи, получит продолжение, я схватила Канделарию под руку и потащила в свою комнату, в то время как она не переставала сыпать проклятиями.

— Чтоб тебя черти взяли, сукин сын Паломарес! Ох, как же ты облажался! Перевернул всю мебель, распотрошил матрасы! Все в доме перерыл — и ничего не нашел!

— Хватит, Канделария, хватит, — уговаривала я. — Забудьте про этого Паломареса, успокойтесь, и давайте я вам все расскажу.

— Да, детка, да, расскажи, — произнесла Канделария, пытаясь сдержать бившие через край эмоции. Она шумно дышала, на ней был едва застегнутый халат, и из-под сеточки на голове выбивались всклокоченные волосы. Вид у нее был жалкий, но, несмотря на это, она излучала энтузиазм. — Нет, ну ты представляешь — этот гад явился к нам в пять утра и выгнал всех на улицу, сволочь… Нет, ну ты представляешь?.. Ну да ладно, черт с ним, не буду больше об этом думать. Давай, солнце мое, расскажи мне все по порядку.

Я в общих чертах описала ей свои приключения и достала мешочек с деньгами, который человек из Лараче повесил мне на шею. Однако не упомянула ни о своем бегстве через окно, ни об угрожающих криках солдата, ни о том, что мне пришлось в конце концов оставить пистолеты под одинокой табличкой на полустанке Малальен. Я вручила ей деньги и наконец освободилась от покрывала и находившейся под ним ночной сорочки.

— Ты остался в дураках, Паломарес! — хохотала Канделария, подбрасывая в воздух банкноты. — Чтоб тебе провалиться, ни дна тебе ни покрышки!

Внезапно она прекратила свое шумное ликование, однако вовсе не из соображений благоразумия — ее взгляд вдруг остановился на мне.

— Боже мой, детка! Да на тебе живого места нет! — воскликнула она, взглянув на мое обнаженное тело. — Сильно болит?

— Немного, — пробормотала я, в изнеможении падая на кровать. Конечно, это была неправда. На самом деле мое тело измучилось до предела.

— И ты такая грязная, словно барахталась в мусорной яме, — сказала Канделария, к которой наконец вернулась рассудительность. — Пойду нагрею для тебя несколько котелков воды, чтобы ты могла хорошенько помыться. Потом сделаем тебе компрессы с мазью на твои раны, а потом…