Ирен Немировски - Ида

Наконец молодой человек приближается и робко протягивает цветы через дверцу; она улыбается, как и подобает, и глядит на него взором, который, увы, уже не кажется ни сладострастным, ни порочным, как ей бы того хотелось, но напротив — мудрым и глубоким, ведь легче избавиться от морщин, чем замаскировать здравомыслящее и усталое выражение опытной старухи.

Тем не менее она наклоняет голову и шепчет тихим голосом, хрипловатым и певучим:

— Это мне?.. Эти прекрасные цветы?.. Ах!.. (пауза, еще одна улыбка). — Благодарю, месье…

Сыграна последняя на сегодня сцена. Автомобиль может трогаться. Она любит этот путь через сонный и безмолвный Булонский лес, который внезапно становится шумным и ярко освещенным. Каскад подсвечен нежно-зеленым электрическим лучом. Ее дом стоит у кромки леса.

Она откидывает голову, закрывает глаза.

Ей грустно оттого, что бесполезно наносить макияж, кромсать грудь и щеки, массировать лоб, каждый день разглаживать морщины, которые к вечеру упрямо образуются заново; она ничего не может поделать — ее душа порой выдыхается и устает быстрее, чем тело.

Но вот она забывается. Голова падает, подбородок мягко трется о грудь, которая раскачивается слева направо с каждым движением авто. Она пытается собраться, смотреть в окно. Но бесполезно! В Париже движение, уличный гул, постоянные огни возбуждают, там она чувствует себя более бодрой, более решительной, более живой. А эта тишина сковывает ее, делает ее более вялой, слишком расслабленной.

— После сорока лет следует жить только на Монмартре, — думает она.

Она возвращается. И вот вечерний туалет завершен. Она лежит в постели. Лицо, лоб, кисти рук и шея обернуты полосками ткани, пропитанной густым кремом, от которого исходит легкий аромат трав и эссенций. Окно отрыто: первый огненный луч июньской зари уже норовит скользнуть вдоль газона. Горничная плотно закрывает ставни, задергивает тяжелые шторы.

Она должна спать. Раньше было так легко заснуть и проснуться в назначенный час. Она выдрессировала свое тело, как механизм. Как только после процедур и долгой теплой ванны она оказывалась в постели, ею овладевал сон без сновидений.

Через шесть часов она просыпалась, принимала душ, затем гимнастика, массаж, другие процедуры… После этого репетиция, работа. И никогда ни одного потерянного из-за болезни, лени или усталости дня. Но вот уже несколько месяцев у нее бессонница. Сердце бьется порой слишком быстро, порой слишком медленно, а иногда кажется, что оно на секунду останавливается, тычется в какое-то невидимое препятствие, затем вновь нерешительно, с трудом пускается в путь, — она зыдыхается, у нее коченеют руки и ноги, дрожат колени.

— Чрезмерные нагрузки, — говорит доктор.

Она прекрасно догадывается, о чем он думает, отыскивая ее сердце и заодно легко взвешивая на ладони ее совершенно новую грудь, которую уже второй раз этой зимой моделировали, шлифовали, переделывали. (Она с триумфом продемонстрирует ее осенью в новом шоу, а до той поры держит ее в резерве, никому не показывая.)

«Со временем все изнашивается», — думает врач, но бормочет: — У Вас завидное, неслыханное здоровье…

Как часто она слышала эти слова…

— И все же проявляйте осторожность… не злоупотребляйте…

Да, она состарилась… Сердце стало непослушным, а буксующая память, как только она остается одна, без устали возвращается к давним временам. Как поломанный механизм, она упрямо вызывает из своих глубин старые, ненужные, неприятные образы…

Она закрывает глаза, осторожно отодвигает маску, которая стягивает ее лицо, с усилием вызывает в воображении афишу, которая с начала сентября украсит парижские стены:

15 ноября гала-премьера нового шоу «Империала».

Билеты в открытой продаже.

Знаменитая Ида Сконин поет и танцует в представлении

«Женщины на все 100», постановка Симона и Моссуля, новая

аранжировка Аршибальдад’Юпона, Станисласа Голдфарба

и Малт-Леви. Хореография Жака Жосслина.

Звездный состав. Спектакль сопровождает оркестр

под управлением Мак-Лойда.

Она представляет себе размер шрифта, которым будет набрано ее имя, сравнивает его с буковками, которыми сейчас печатаются имена ее самых грозных соперниц.

Начало каждого сезона совпадает для нее с началом битвы, которая год от года становится все более жестокой и непредсказуемой. Предстоящая будет особенно тяжелой…

Она вздыхает. Ей чудится, что перед ней появляется Симон и произносит: «Внимание… Публика начинает уставать… Вы очаровательны, чудесны, однако…»

Как всегда, когда он желает ее задобрить, он трясется от чрезмерного усердия, трет свою большую задумчивую голову, опускает свой длинный нос, еще больше кривит свой трепещущий, кривой рот, а черные пряди падают ему на лоб. Этот мужчина привязан к ней и по-настоящему восхищается ею, но больше всего его притягивает то, что она называет своей славой. С отчаянием, но решительно он при необходимости выбросит ее за борт, если публика от нее и вправду устанет. В его лице, верном зеркале его души, сквозит смесь лукавства, алчности, жестокости и чувствительности.

И он добавляет дрогнувшим голосом:

— Вы знаете, что мне можно доверять, разве я вам когда-нибудь лгал?.. Вы же меня хорошо знаете, не так ли?..

И добавляет, как окончательный аргумент:

— А что об этом думает Дикран?..

Дикран, закадычный друг Симона, — это толстый, лоснящийся армянин. У него рыхлая трясущаяся грудь, полузакрытые глаза восточной танцовщицы, черные и блестящие, как коринфские виноградины, и вырывающийся из этой обильной телесной массы нежный, мелодичный женственный голос, произносящий самые разумные речи:

— Дорогая, не забывайте, что большая часть ваших капиталов вложена в наше предприятие. Вы так же, как и мы, заинтересованы в успехе…

Симон с любовью смотрит на своего друга:

— Он прав, как всегда… Дики, объясни нашей несравненной богине, что эта Синтия для нее послужит лишь фоном, который еще выгоднее оттенит ее восхитительную красоту… Ведь, в конце концов, это тот же принцип, которым мы уже давно руководствуемся в нашем производстве голых женщин…

В конце концов она согласилась, но сейчас ее гложут сомнения. Разумеется, аморфная голая масса, розовое мясо, на фоне которого выделялась ее фигура, ничем не могла ей повредить, но одна обнаженная женщина, одно женское тело, предшествующее ей, перед пресыщенной, неблагодарной, быстро обольщающейся публикой…

— Мне страшно, — думает она.

Она долго крепилась, чтобы не признаться в этом себе самой.

Даже сейчас, в темноте и одиночестве, она чувствует, что слишком расслабляется, теряет контроль над собой, позволяя этим словам зародиться в глубине ее души: