Анна Немзер - Раунд. Оптический роман

Последних слов уже не слышно. Гул голосов. Гудки машин за окном.

– Есть ли вопросы у адвоката?

– Нет, ваша честь.

Конечно, не могло быть такого суда, но суд удаляется на совещание. Саша просит у адвоката бумажку и ручку и начинает составлять слова из слова «параксиальный»: листок быстро заполняется мелкими словами: парка, скала, спираль – короче пятибуквенных он не пишет, западло.

Родители сидят тут же, в маленьком душном зале заседаний, пропахшем газетной трухой. Славная такая мама, зареванная, довольно молодая, с укладкой. Папа тоже такой вполне ничего. Они боятся к Саше подойти: непонятно, как назвать и что делать. Он на них периодически смотрит и улыбается. Но не заговаривает. А подойти и не может.

Спина, пыльник, паника.

Судья возвращается. Очень душно, и адвокат отпрашивается в коридор подышать. «От меня все равно не будет толку». Саша с пониманием кивает: конечно, парилка чудовищная, что тут мучиться.

– В соответствии с ч. 2 ст. 281 ГПК РФ дело о признании гражданина недееспособным вследствие психического расстройства может быть возбуждено в суде на основании заявления членов его семьи, родственников, органа опеки и попечительства…

Сальник, парик, синька.

– Статья 29 ГК РФ. Признание гражданина недееспособным. П. 1. Гражданин, который вследствие психического расстройства не может понимать значения своих действий или руководить ими, может быть признан судом недееспособным в порядке… при этом в процессе обязательно участие органов опеки и попечительства…

Рука зависает на слове «пасынок» – «о» нет, не выходит. А красиво было бы.

– Это дело рассматривается в порядке особого производства, госпошлина по таким делам – 200 рублей для физических лиц…

– Исковое заявление № 364 не удовлетворить, признать Лучникова Александра Сергеевича… дееспособным, не нуждающимся в опеке, лечении или в проживании в психоневрологическом интернате.

Сашина мама привстает со стула, Сашин папа – ну какая разница, что он там. Удивлен тоже до крайности.

Пиала, искра, спальник.

– Что изменилось с момента нашей последней встречи?

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Наверное. Я все пыталась понять, но, знаете, положа руку на сердце, я не понимаю, зачем нужны наши… вот эти разговоры… вот эти визиты мои к вам.

– Я не про то вас спрашиваю, вы это пока оставьте. Нужны, не нужны… Прихо́дите, и ладно. Я не спрашиваю, что вас сегодня ко мне привело. Я хочу прочертить линию со дня нашей последней встречи: что изменилось?

– Да, в общем, ничего. Если вы хотите меня спросить, продолжаю ли я думать про самоубийство, – продолжаю. Но вас это не должно пугать. Я ничего с собой не сделаю.

– Меня пугают… ну, или не пугают, а расстраивают просто ваши мысли по этому поводу. Про намерения вы мне все убедительно объяснили.

– В таком случае какая разница, что я думаю?

– Давайте просто поговорим. Вам неинтересно, что будет дальше? У вас есть родственники, есть друзья; вам совсем не хочется следить за развитием событий, скажем так?

– Нет. Вот именно этого мне и не хочется. Вот именно это мне глубоко неинтересно. Я понимаю ваше беспокойство: у меня осталось довольно мало якорей с момента смерти бабушки. Это была обязанность оставаться жить. Потому что я знала, что, даже если она не в разуме, даже если родители будут ее навещать – она мое отсутствие заметит. И ей будет страшно. Теперь таких прямых обязанностей у меня нет. У меня есть только остатки моей совести. Я не могу заставить мою маму… Я не могу, чтобы они с папой и с братьями меня нашли… И как бы я этого ни сделала – даже если я куда-то уеду далеко и им не придется… ну вот это вот… опознавать труп… Мне очень страшно за них в тот момент, когда они узнают. Это ужасный момент. И нет способа их от него обезопасить. А они ничем не заслужили такого удара. Поэтому мне придется жить, хотя бы пока живы папа с мамой. Братья, я думаю, справятся.

– Тами, погодите. Это вы мне в прошлый раз очень подробно объяснили. Давайте все-таки о том, чем может для вас быть привлекательна эта жизнь. Те же родители. Вы очень трогательно оберегаете их от удара. Значит, они вам дороги.

– Очень.

– Жить с ними дальше, находиться в тех нежных отношениях, в которых вы находитесь, – это не повод?

– Нет.

– Ваши родители – люди религиозные?

– Да.

– Ваше такое решительное отношение к вопросу суицида – это не протест ли против норм иудаизма? Не может быть, что это бунт такой?

– Я не понимаю, что нам даст это рассуждение. По моему эмоциональному градусу это не бунт, у меня нет таких сильных чувств. То, что эти нормы для меня давно не существуют, – это, безусловно, так. Это точно не бунт против родителей. Их религиозность никогда мне не мешала. Они никогда на меня не давили. Ни на меня, ни на моих братьев. Мы всегда очень мирно и дружно жили. Каждый соблюдал что хотел. Давид вот очень религиозный. А Левка говорит, что раз он айтишник, то ему сам бог велел не верить.

– Во что вы верите?

– М-м-м-м… Пожалуй, в хаос. В отсутствие высшего замысла. В это верю довольно убежденно.

– Вам так нужна внешняя опора? И, убедившись в отсутствии этого замысла, вы не видите смысла жить? Не есть ли это на самом деле глубокая религиозная привязка? Которую вы, может быть, не хотите замечать?

– Может быть. Мне, честно говоря, абсолютно все равно.

– Ваша работа? Вы журналист. Вы очень увлеченно работали всегда. Это не повод?

– Нет.

– Почему вы не оставляете жизни права на какие-то сюрпризы? Хаотичность, о которой вы говорите, имеет оборотную сторону: так же, как бессмысленно все рушится, так же может быть и выстроено что-то… что-то замечательное… что-то, что вас увлечет. Почему вы выносите окончательный вердикт именно на этой точке?

– Потому что мне дальше совсем неинтересно. Можете считать, что на этой точке у меня закончились силы верить. Но это не вполне корректное описание. Мне просто дальше по фигу.

– Вы не легко ли сдаетесь? Ведь все-таки…

– Простите, я вас перебью, потому что, что бы вы дальше ни сказали, это будет бестактность. Люди переживают смерти возлюбленных, а также смерти детей – а это уж самое противоестественное, что может быть в мире. Мне не снилось, что люди переживали и переживают. Простите, я тут мериться ни с кем не буду. Я не собираюсь ничего с собой делать, я вам объяснила почему. Но мое право на самоубийство неотъемлемо. В тот момент, когда мне так проще. А соображения надежды тут не работают. Это только сдерживающий формальный механизм. Совесть опять же.

– Представьте себе мир без вас…

– Авигдор, пожалуйста, не надо меня раздражать. Мы теряем время, а я – еще и деньги. Мир без меня живет, и все с ним отлично. Моим родителям очень плохо, и это вам гарантия. Давайте на этом остановимся. Моя лояльность родителям в том числе состоит в том, чтобы к вам ходить. Но и терпению моему есть предел.