Доминик Татарка - Республика попов

Случай помог ему покончить с колебаниями и бесповоротно определить свой путь. Но если случай свел его в поезде с коммунистом Паволом Лычко, то совсем не случайно на допросах в тюрьме он не назвал имени этого подпольщика. Уже к моменту встречи с ним Томаш внутренне созрел для борьбы. Ему не хватало лишь одного — чувства локтя с соратниками-единомышленниками. Знакомство с Паволом, с его матерью, в образе которой есть что-то от Ниловны Горького, окрылило Томаша. И хотя о подпольной работе коммунистов у него еще остается самое смутное и романтическое представление, хотя сам он еще не знает, чем ему придется заниматься, читателю ясно, что выбор им сделан твердо и окончательно. Дальнейший путь Менкины, в конце романа по мобилизации отправляемого на советско-германский фронт, можно безошибочно предугадать — это путь убежденного борца с фашизмом, будущего участника Национального словацкого восстания 1944 года.

«Республика попов» была одной из тех новаторских книг, которые оказали глубокое влияние на все развитие послевоенной социалистической словацкой литературы. Роман Татарки стал важнейшим рубежом в художественном освоении сложной проблематики антифашистской борьбы в Словакии в период существования марионеточного государства. «Республика попов» послужила ориентиром для многих писателей, обращавшихся позднее к теме Сопротивления, а Томаш Менкина — тип честного, колеблющегося интеллигента, постепенно приходящего к пониманию необходимости борьбы с фашизмом, — под другим именем, в ином обличье не раз потом встретится в словацкой прозе: и у Франтишека Гечко в романе «Святая тьма», и у Владимира Минача в его трилогии, и у Рудольфа Яшика в неоконченной эпопее «Мертвые не поют»…

«Республика попов» сыграла важную роль и в творческом развитии самого Доминика Татарки. Эта книга не только подготовила органический переход писателя к теме строительства новой жизни («Первый и второй удар» — 1950), но и позднее, по мере удаления от воссозданной в ней эпохи, «Республика попов» продолжала служить Татарке внутренней вехой, отправным, опорным пунктом в разработке центральной для всего его творчества проблемы гуманизма, идеи ответственности человека перед обществом и общества перед человеком. Его сатирический памфлет «Демон соглашательства» (1956, книжное издание 1963), подобно первому роману, пропитан нетерпимостью к гнилым, беспринципным компромиссам, растлевающим самих людей, превращающим их в примитивные винтики некоего бездушного бюрократического механизма. «Республика попов» незримо присутствует и в последних произведениях Татарки — сборнике рассказов «Разговоры без конца» (1959) и повести «Плетеные кресла» (1963). В них развиваются и обогащаются мотивы, особенно характерные как раз для первого этапа творчества писателя: ненависть к насилию и войне, ко всем формам взаимного отчуждения людей и светлая вера в человека, в неисчерпаемость его творческого гения.

Можно сказать, что эти последние произведения являются отчетливым признаком внутренней консолидации творчества Татарки, обнаружившего последовательное стремление к личному художественному синтезу, к переосмыслению и закреплению всего лучшего, что было накоплено писателем в непрерывных поисках предшествующего двадцатилетия. Нельзя предсказать точных путей, по которым в дальнейшем пойдет процесс этого синтеза. Но бесспорно, что он будет происходить на базе утверждения все более конкретного социалистического идеала эпохи, на основе реального претворения мечты о человеческой гармонии и счастье, которая всегда была присуща любимым героям Доминика Татарки.

Ю. Богданов

На пограничной станции Чадца из ночного экспресса Берлин — Одерберг — Чадца вышел единственный пассажир — Джон Менкина. На здешнем наречии он спросил железнодорожника, когда пойдет ближайший местный поезд на Звардонь. Железнодорожник вместо ответа только махнул рукой, показывая на группу польских таможенников в новой форме. Американец все равно не понял, железнодорожник сострадательно улыбнулся ему и пожал плечами.

Зал третьего класса освещала одинокая лампочка под синим бумажным абажуром. На скамьях, столах, на полу, положив рядом топоры и багры, вповалку лежали мужики. В воздухе стоял густой запах овчины, винного перегара и сосновой смолы. Менкина со своими чемоданами шагу не мог сделать от двери. За те минуты, что он постоял над спящими, насекомые поползли по его телу. Горло сдавила тоска. От этих мужиков, сваленных тяжелым сном, ему передалось странное чувство: казалось, будто все куда-то едут, расползаются, как вши по остывающему трупу. Он тряхнул за плечо ближайшего из спящих — у того бессильно качнулась голова. Спящий выпутался из сонного кошмара к неприятной яви, спросил:

— В чем дело?

— Добрый человек, я добираюсь домой, в Скалитое, — вежливо начал американец, как принято на родине, хотя вовсе не был уверен, не дурной ли сон ему видится.

Спящий пробормотал что-то, и снова голова его повисла в дремоте.

— Добрый человек, я из Америки еду, — встряхнул его американец.

Он заговорил, как пилигрим. И, заговорив, как пилигрим в дороге заговаривает с добрым и отзывчивым прохожим, он снова ощутил на сердце тяжесть: зря, видно, пустился он в дальнюю дорогу.

— Раны Христовы! — еще сквозь сон воскликнул крестьянин и очнулся. — Кто же сейчас приезжает из Америки? Или вы проспали все на свете, добрый человек?

— А что на свете было, расскажите, — стал допытываться американец. — Я не проспал, я все это время был в дороге.

— Оно и верно, наперед не угадаешь, — с благочестивой искушенностью отозвался парень. — Никто не может знать, что случится.

И он кратко перечислил события, равные бедствиям Иова. Американец подсел к нему на чемодан.

— Республики больше нету. Это вы, поди, знаете. Пришли немцы. Пришли и мадьяры. Поляки забрали себе, что хотели. Вот взяли железную дорогу от Чадцы до Звардоня. А немцы — везде. Преподобный отец говорит, это — божья кара за то, что чехи были безбожники.

Они вместе помолчали над случившимся, потому что все равно сказать было нечего.

— Такие дела, — заключил молчание парень. — Так и живем, вроде на узеньких мостках. С одного берега немец подступает, с другого — мадьяр. И оба кричат: «Посторонись!» Вот и сторонись, словак, хоть и некуда. Хошь в воду сигай, хошь шею ломай, только — прочь с дороги. Такое тут, верьте, поднялось — вроде как кобыла подыхает. Стали нас клевать не хуже воронов. И господа поляки туда же — лишь бы нам власть свою показать. Сильные нам очи выклевали, а там уж и слабые в кишки вцепились. Такие дела.