Доминик Татарка - Республика попов

— Слабейший из двойни! — воскликнул Менкина, рассмеявшись от души.

Ну конечно! Серафим Мотулько был портной в предместье. И как это он из головы выскочил! Несколько лет назад, в очередной свой приезд на родину, Менкина, начав строить виллу, познакомился и подружился с ним. У мастера Мотулько всегда находился досуг посидеть в трактире «У ворот». Он был из тех мастеров-ремесленников, что еще разъезжали по австрийской монархии в учебных целях. Он слыл умницей и политиком. Действительно, как он сам рассказывал, был он более слабеньким, покалеченным из двойняшек. Ожидали, что он умрет, но умер не он, а его более крепкая сестра. В надежде, что этот перекореженный младенец рано попадет на небо, родители дали ему имя Серафим. А так как он не отправился на небо прямым путем, то его сунули в монастырь. Там он выучился шить и играть на гармониуме душеспасительные псалмы. Умел он и по-латыни немного. Пусть нигде не учившийся, он все же не остался без образования, был далеко не глупым человеком, и паясничал вовсе не от отсутствия царя в голове.

— Меня еще в утробе матери угнетали, — сказал Мотулько, чтоб утешить Менкину. — Еще в материнской утробе мне голову чуть не пополам согнули. Я-то знаю, что такое угнетение.

Они прохаживались под аркадами в улочке, выходившей на площадь. Навстречу им попалась красивая дама в трауре. Она толкала перед собой колясочку.

— Овдовевшая республика, — заметил мастер Мотулько. — А в колясочке — чехословацкий посмертышек; вот уж верно, что так: граница разделила любящих.

— А почему она в трауре?

— Потому. Он обвенчался с республикой, а она не пожелала признать «протентократ» [6] Насмешливое искажение слова «протекторат», смысл которого в подчеркивании недолговечности протектората, установленного Гитлером в Чехии и Моравии. «Про-тенто-крат» по-чешски означает «на этот раз». . Короче говоря, скатился он на нашу сторону.

— Как вы странно говорите. Что значит — скатился?

— Попал он к тем оленям, что на нашу сторону хаживали. А немцы в Моравии охотятся на таких.

— Потому и скатился?

— Ну да. Искал свою республику, а нашел смерть.

На трибуну поднялся новый оратор в черном мундире. Публика рукоплескала. Плеск ладоней отдавался от крыш, в сотню раз усиленный репродукторами. Словаки и словачки, гардисты! Гардисты — это слово не раз гремело над площадью, облетало отдаленные улицы. Менкина шепнул своему спутнику на ухо:

— Прямо как в Германии…

— Быка хватают за рога, человека — за язык, — предостерег его Мотулько. — Смотрите, нет ли за вами хвоста.

Оглянулись для верности. С ними раскланялся какой-то человек, показал гнилые зубы.

— Не хотел бы я, чтоб такой меня укусил, — заметил Мотулько.

— Я не стану допытываться о политическом прошлом! — энергично рубил с трибуны оратор. — Но всем, кто подрывает наше единство, всем жидобольшевикам, мы свернем голову без долгих слов! Ответственность за порядок в новой Европе перед фюрером и провидением взяли на себя мы!

— Кто это ораторствует?

— Главный командир гарды.

— А что такое — гарда?

— Это — чехов вон, евреев вон, коммунистов в Илавскую тюрьму.

— А этот кто был, в вышитой рубашке?

— Гапловский, — прежде он звался Герё — «аризатор» с золотоочистительной фабрики.

— А рядом с ним?

— Словак из прежних, до переворота — депутат и министр, неустрашимый и непримиримый патриот Словакии, перед войной — заступник за словацкий народ, как это всем известно, и — прожженный адвокат. Защита национальных героев принесла ему славу, а бесконечные тяжбы «людей в блузах», как говорится, — состояние в несколько миллионов. А что сказать о предприятиях, Народном банке, Общественном клубе, Словацком пивоваренном заводе, которые нация воздвигла собственной трудовой рукой? Во все вносил он свои гривны, во всех держал большую часть акций, да и сейчас держит, если предприятие процветает. Когда они процветают, процветает и он, когда они лопаются, а лопаются они часто, он ничего не теряет. Он всегда успевает вовремя продать свои акции еще более отчаянным патриотам, чем сам. Ремесленники, блузники на последние гроши покупали его акции… Но оставим это. Если в этом мире кто-то должен богатеть, пусть уж богатеют наши.

Они прошлись еще немного. И вдруг остановились, пораженные великолепным зрелищем. Даже вздохнули разом, а Менкина протер глаза.

— Ба, ба, смотрите…

Перед фарой [7] Фара — приходский дом, жилище и канцелярия католического приходского священника — фарара. стоял прелат. Сверкающий пурпур его ризы бросал отблеск на лицо Мотульки. Макушку прелата покрывала алая шапочка, на руках были алые перчатки. С высоты своего сана величественный прелат созерцал кишащий перед ним человеческий муравейник.

— Прелат Матулаи, вы должны его помнить, Менкина, — пояснил Мотулько. — Известен тем, что любит бедных и терпкое вино. Ежегодно в день всех святых раздает беднякам пять сажен дров да в богадельню посылает две корзины яблок. Сейчас он следит, чтобы командир гардистских отрядов не ударился проповедовать язычество, как в Германии.

От костела они спустились под горку, потом свернули влево и пошли к железнодорожному виадуку.

— Ну, дорогой друг, если вы мне теперь не покажете праведного человека, я подумаю, что вы одни сплетни, как пенки, снимаете, — сказал Менкина.

— Видите ли, — Мотулько горько усмехнулся и задумчиво продолжал: — Нынче праведники-то по улицам не ходят. Не много их, но есть все-таки. А показывать их нельзя.

Прошлись еще по Кисуцкому шоссе. В одном месте оба невольно подняли головы: у самого полотна железной дороги стоял закопченный жилой дом с балконами. Один балкон весь рдел пеларгониями. Мотулько повернулся к Менкине.

— Вон там, например, живет один праведный человек. Это — женщина. Всякий раз, как прохожу здесь, думаю именно так: «Тут живет праведный человек. Это — женщина».

Они отправились в пивную.

Томаш Менкина, сын Йозефа Менкины, вернулся на родину через месяц-полтора после возвращения дяди. В первую мировую войну отец Томаша, Йозеф, то ли пал где-то на бескрайней Украине, то ли затерялся в Сибири, — пропал, будто поглотила его мать сыра земля. А Томаш, в полевом обмундировании, возвращался из польского похода, которым началась вторая мировая война.

Он свернул с шоссе на полевую дорогу, пересек церковный луг и обошел вокруг костела. Пышные липы заслоняли портал. Матери было пятнадцать лет, когда эти липы называли «липками». «Липки» навели его на размышления о жизни матери. От костела он пошел в низинку, где стоял ее домик. Во двор ступил через гумно. Остановился у сарая — тишина заложила уши. Так вдруг окончилась польская война, так вдруг очутился он дома. Услышал голос матери — она вышла на крыльцо. На ногах постолы, в руках чугунок, в каких варят картошку. Обернулась к кому-то в избе: