Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Одно плохо в этом состоянии – обездвиженность. Вечный паралич. Мне бы так трудно было привыкнуть к статике. Мне, такому подвижному, любящему перемены. «Вот я промчался мимо Них кометой, и нет меня. А Они остались там, в своих сырых норах».

Мысли мои опять отвлекла своим веселым и страстным призывом Донна Саммер, настойчиво повторяя: «Love me, love me! love me!!» Я бы не прочь. Но в машине я был один. А Донна была так далеко…

«… Ну чего же я хочу?! Вечной скорби? Памяти вечной? Не бы-ва-ет! Чего же?»

И тут я увидел березку, растущую слева от памятника. Она несмело выглядывала из-за него.

Пробовала шелестеть листочками, которых и десятка еще не наберется.

«Как же я ее раньше-то не замечал. Ведь ей наверняка года три уже будет».

Из-за взгорка, на дороге, ведущей в падь, показались три фигуры. Мужчина и два мальчика, которых он держал за руки.

В охапке мальчика справа – «кусочек синего неба». «Видимо, ромашки. Наверное, с той же поляны, что и мои», – подумал я.

Они делают еще несколько шагов, и я различаю, что это идет Серега Данилов – теперешний муж Гали. Максим – это он держит в своей правой руке букет – и племянник Сереги – Ваня.

Ромашки – это действительно оказались они – трепещут лепестками в такт шагам.

Ураган недовольства во мне стихает.

– Привет, Серега! Здорово, соколики! – первым приветствую я подошедших.

– Здорово, тезка, – протягивает Серега мне заскорузлую сильную руку, а его старенькие кирзовые сапоги начинают вдруг беспричинно переминаться, пытаясь спрятаться один за другой, как будто стесняясь за свой вид перед моими фирменными кроссовками. Ребятишки прыснули. Слово «соколики» их рассмешило.

– Ну-ка, Ваня, махом сбегай набери водички, – командует Серега (Ваня, в сатиновых трусах и майке с трехлитровой банкой в руках, так замелькал изгрызенными комарами босыми ногами, как будто всю жизнь ждал только этой команды куда-нибудь сбегать), – а ты, Максимка, сядь на лавочку, посиди с папкой, покамест мы с дядей Сережей покурим да поговорим.

Ваня тем временем приносит воду. Серега помогает Максиму поставить в банку ромашки. А мой друг, затянутый в галстук («В такую-то жару»), как на официальном приеме, улыбается неустанно и бессмысленно («Все-таки дурацкую какую-то выбрали фотографию»). Видимо, ему нравится то, что делается сейчас, и синие ромашки. На них и погадать можно. Хотя гадают всегда почему-то на белых.

Ребятне не сидится на месте.

– Папа, – говорит Максим, – можно мы с Ваней пойдем камушки побросать в Байкал?

– Идите. Играйте, – привычно отвечает Серега Данилов, – мы тоже сейчас придем. В воду только не лезьте! – уже в догонку им кричит он.

На ромашки как-то вальяжно садится красивая белая бабочка. («Как облачко с небес».) Ее крылышки трепещут в нетерпеливом ожидании чего-то необычного и важного. Они все сотканы из нереальности и прозрачности воздуха. Я еще раньше заметил эту бабочку. Она грелась на гранитном камне на слове «никогда».

Серега докурил. Аккуратно погасил окурок о спичечную коробку и вдавил его сапогом в землю.

– Ну че, пойдем к Байкалу? Примешь маленько за помин души? – показывает Серега на пузатую армейскую фляжку.

– Пойдем. Приму.

Мы идем к Байкалу. Бабочка летит за нами. Она легко и изящно вспорхнула с цветов, мелькнув белым огоньком на фоне темно-вишневого гранита. Я, глядя на нее, чувствую какое-то облегчение. Как будто душа моя, придавленная чем-то, вдруг сорвалась и устремилась ввысь. Так легко и свободно вздохнулось, а потом стало еще легче оттого, что я понял, что больше сюда «никогда» не приеду. Ибо:

Серега потерялся три года назад. Его не отыскать. И не надо мучить себя и других вопросами, на которые нет ответа. Невозвратимо наше прошлое. «Можно в те же приехать места, но вернуться назад невозможно».

Мы сели на бревно, выбеленное солнцем и облизанное водой настолько, что оно напоминало огромную белую кость. Бабочка села на другом его конце, все так же трепетно подрагивая крылышками.

– Может, ей капнуть за настойчивость, – шутя предложил я.

– Сгорит! У меня же спирт, – серьезно ответил Серега.

Он зачерпнул в кружку воды из Байкала и приготовился разливать спирт в граненые стаканы.

– Будешь разводить или так? – спросил он меня.

– Так, только немного. На один палец.

– А я разведу.

Он разлил спирт. Мне «чистяк» – себе развел. Поставил стаканы на камни. Подобрал кусочек коры перочинным ножом, сделал в нем небольшое углубление и тоже налил туда из фляжки немного спирта. Закрутил ее и положил в воду.

– Пусть охлаждается.

Потом положил свой «спиртовоз» на воду, поджег еще не успевший впитаться в кору спирт и толкнул «кораблик» от берега. Он поплыл, удаляясь. Покачиваясь на невидимых глазу волнах. Мы выпили, глядя на синевато-мерцающее, как в спиртовке, пламя.

Смеясь, подбежали ребята. Взяли по конфетке из разложенной на газете кучки: огурцов, лука, конфет, нарезанных кусков хлеба.

То ли черт, то ли выпитый спирт тянул за язык, но я все-таки спросил у Максима:

– Максим, выходит, у тебя два папы?

– Да, – ответил он сразу, прожевывая конфету, – только один умер, а второй живой.

Ваня дернул его за рукав, и они снова убежали, смеясь.

И бабочка сорвалась за ними.

– Ну че, еще по одной, – предложил Серега, глядя куда-то в сторону. Туда, куда убежали дети.

Мы опять выпили. И я, похрустывая малосольным огурцом и глядя на Байкал, такой спокойный и тихий, попытался представить тот день, отодвинутый от нынешнего на три года. На 1095 дней.

В это время Байкал еще зверел. Свирепствовал. Потом все так же внезапно, как началось, стихло. И показалось солнце. Потом в Листвянку пришел биостанцевский катер, и Галя с Максимом, тогда еще напоминающим кокон со сморщенным личиком, пошли на нем в Коты.

Они шли мимо пади «Черной», «Жилище»…

Было очень красиво и солнечно. От влаги курились горы.

Они еще не знали ничего о Сереге. Да и никто не знал, кроме Байкала. На челе которого к тому времени не осталось ни рубца, ни морщиночки…

Резвились дети. «Вот она, бесконечность конечных путей, – подумал я. – Быть может, в этом смысл бытия?»

Все дальше уплывал «кораблик», на котором уже едва мерцал огонек.

Прохладный веял ветерок.

На душе было бездонно высоко и тихо, как на Байкале.