Алекс Дубас - Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ [сборник]

Ее ладонь в моей руке. Она прекрасна в этом новом платье, и свидетели тому все мужчины Рима, что оборачиваются на нее, проходя мимо. Вот они, лысые, лысеющие, седые, длинноволосые, лощеные карабинеры и выпендрежные подростки – все они смотрят на мою девушку. А она смотрит на меня. И ее лицо красиво подсвечено вечерним солнцем, а улыбка та самая, как будто она сейчас подожмет губки и надуется. Это именно то, что я в ней полюбил в самый первый момент.

А теперь мои мозги предают ее. И предают меня. Она смотрит на меня, а я почему-то в эти самые секунды думаю об Апрель. Об Апрель, которую я уже очень давно не видел. И не увижу уже, наверное, никогда. Об Апрель, девушке, с которой у меня уже никогда не будет секса. Об Апрель, которой бы очень понравилось вот это вот блюдо «вителло тоннато» в этом самом ресторане. Она бы смеялась над тем, как можно подавать телятину под соусом из килек. Она бы радовалась этому белому вину. А про вот этого носатого итальянца в черном бушлате, который выгуливает свою тонконогую собаку, Апрель бы непременно пошутила: «Смотри, это грустный папарацци, которому вдруг стало стыдно за свою профессию. Он понял, что совал свой длинный нос не в свое дело. А теперь у него только один друг – левретка». А мне вдруг стало совершенно неловко, что вот здесь и сейчас, в этот важный момент, я думаю о другой. Зачем-то пытаюсь смотреть на Рим глазами человека, которого больше нет в моей жизни. Зачем?

Молча и стойко смотрим в глаза друг другу. Никто из нас не отводит взгляд. Полощем рот вином. Я пытаюсь шутить:

– Посмотри на того носатого с собакой. Теперь ты понимаешь, почему Пиноккио придумали в Италии?

Она не отвечает. Точнее, отвечает, но не на шутку. Она говорит мне в ответ:

– А в Москве сейчас слякоть.

И мы оба отчетливо понимаем, что у нас нет диалога. Уже очень давно у нас есть два монолога. Мы оба догадываемся, что в чипы наших мобильных телефонов вшиты маленькие бомбочки, которые скоро взорвутся. В этих мобильных записаны номера телефонов наших бывших и будущих мужчин и женщин, с которыми мы уже тайком обсуждаем наши с ней отношения.

Солнце незаметно покинуло Рим и отправилось куда-то на запад, в сторону Атлантики. Официант принес свечи и еще вина. Пламя чуть подрагивало. Но ветра не было. Стало прохладно. Ресторанный оркестрик заиграл Women in love. С этой музыкой из ее глаз исчезло масло, и в них появился блеск. Я пригласил ее на танец. Что-что, а танцуем мы красиво. Обнявшись, мы понемногу исследовали пол. Я вдыхал запах ее волос: мята, немного митра, что-то цитрусовое и аромат земли. Свежевспаханной земли. Так пахнет в августе на поле, в деревне.

Рядом танцевали немцы. Седой старик в клубном пиджаке с платком в нагрудном кармане и большая дама с некрасивым, но очень уверенным лицом. Было непонятно, вместе они всю жизнь или два дня. Может быть, они тоже приехали сюда, чтобы достучаться друг до друга?

Я сказал ей:

– Хорошо, что играет эта музыка, а не Dance me to the end of love Леонарда Коэна. Это было бы слишком грустно и до безобразия символично.

Она ответила:

– Мне нравится эта песня. Барбра Стрейзанд, она так красива в свои годы. Она не боится стареть. А знаешь, моя агент говорит, что в сиви можно убавить свой возраст. Все равно никто не проверяет. Там просто все: понравишься ты или нет… Скажи, я милая, Роберт?

– Да. Ты очень милая.

Мне стало очевидно, что кто-то недавно назвал ее «милой». И для нее сейчас это важнее миллиона всех тех красивых и важных слов, что я могу ей сказать. А уж о любви к ней я умею говорить красиво и много. Я могу сейчас прокричать о том, как обожаю ее, о том, как мне важно заботиться о ней, о том, какая она прекрасная, нежная, ранимая, чудесная, милая, да, черт возьми, милая!.. Но ей это будет неважно. Потому что ей не нравится тембр моего голоса. И все. Так просто. Когда-то нравился, а теперь вот нет. И еще я понял, что ничего с этим не поделаешь. Что это просто ушло, и все.

Покинуло, как ангелы покидают человека, когда он обманывает себя.

Вечер тоже покидал нас, направляясь, наверное, вдогонку за солнцем, в сторону океана.

Перед сном мы навещаем Ватикан. Окно Папы распахнуто. Там горит свет. Виден оранжевый абажур. Наверное, сочиняет очередную буллу или энциклику.

Или просто вспоминает юность.

Вокруг понатыканы охранники в нелепых костюмах. «Как у человечка с этикетки джина “Бифиттер”», – пошутила бы Апрель. Такая одежда делает их похожими на пирожные. Но – это серьезные парни. Мы улыбаемся им и идем на стоянку такси.

В машине мы допиваем вино, заботливо завернутое в серебряную бумагу официантом. Рим не спит и не собирается. Мелькают мотороллеры, велосипеды и вспышки рекламного неона. Реклама не раздражает, как дома, а наоборот, радует, может быть, потому, что она на чужом языке и какая-то другая. На плакатах нет знакомых и до смерти надоевших лиц.

Ну, это похоже на то, как, когда ты за границей, ты смотришь на женщин и с удовольствием придумываешь как бы роман. Отношения. Представляешь, как вы сыграли бы свадьбу в тосканской деревушке. И радуешься мысли, что тебе совершенно все равно, кто она: официантка или графиня, дизайнер или парикмахер, студентка или специалист по рекламе, как, например, Апрель. В моем городе на это почему-то не наплевать. То есть я очень хотел бы, чтобы это было не так, а не получается. Я опять перескочил, извините.

У нашего отеля разыгралась сценка: консьерж прогоняет нищих. В Риме эти люди скрывают лица. Сидят на коленях, стыдливо уткнувшись в асфальт и протянув ладони за милостыней. Чуть позже, у стойки регистрации, победивший в неравном бою консьерж вручает нам ключи от номера и рассказывает об еще одном странном местном законе:

– Есть еще одна категория нищих, сеньоры. Это бродяги с собаками. Они, наоборот, выставляют напоказ все свое имущество. У них, знаете, такие маленькие квартирки под открытым небом. У некоторых даже фонарики на батарейках. С ними они читают по вечерам, невозмутимо и с достоинством. Клошара с собакой полиции или карабинерам задерживать нельзя.

В лифте она сказала, что плохо себя чувствует. Что болит голова и что «Рима слишком много для одного дня».

Я проводил ее до номера, а в номере – до ванной комнаты.

Она взяла с собой мобильный телефон. Я сказал, что прогуляюсь перед сном.

На улице было прохладно. Я намотал шарф поверх пиджака – по местной моде. Я шагал по улице и встречался глазами с прохожими. Их глаза улыбались. Мои грустили в ответ. Я курил уже третью дурацкую сигарету подряд, отламывая фильтр, чтобы было крепче. Оглянулся на освещенное окно нашего номера. Там, где-то в пене, в ванне, сидела она, разглядывая винтажную баночку с фирменным шампунем этого старинного семейного отеля, и мокрыми пальцами набирала кому-то эсэмэску.