Роман Коробенков - Прыгун

Створки окна распахиваются не внутрь, как устроены, а противоестественно наружу.

Тело Родика воспаряет над уродливым камнем подоконника, руки на секунду замирают на его облупленной поверхности, удерживая на миг дурное тело в сложной геометрической фигуре. Потом они все же отталкиваются, и под воцарившуюся тишину лишь кричащий ветер наполняет одежду самоубийцы легкомысленной лаской.

Сердце в этот момент не бьется, оно замерло от страха и ожидания. Мысли же, наоборот, фонтанируют внутри головы, скоропалительно перемалывая все, что было и что могло быть.

Одежда трепещет, и это самый красивый звук, на который способна ткань. Руки ловят воздух, предательски надеясь найти что-либо, что не будет утекать сквозь пальцы. Кожа не чувствует дождя, точно капли летят мимо. Будто кожа уже не материальна для этого мира.

Секунды хватает, чтобы разглядеть, куда указывала стрелка: это тентовая крыша уродливого автомобильного фургончика. Она гораздо дружелюбнее, нежели суровое лицо асфальта, распростершегося на многие километры вокруг, хотя это нелегкая физика для тела, падающего с высоты седьмого этажа.

«…кевин кваазен кевин кваазен геквакен гек-воен…»

Звук самолета — очень странно. Откуда взяться тут звуку самолета, такому близкому, что появляется ощущение — подними руку и ухватишь его за крыло? Предположительно, это моя голова, раз я нахожусь внутри нее. Соответственно любой шум должен быть знаком, или этот самолет — та самая неконтролируемая часть меня, которая порой творит те самые необъяснимые вещи.

Позже звук перестал напоминать мне самолет. Больше он напоминал электрическое гудение, гул чего-то невидимого, но исключительной мощи. Электростанция всегда рядом, когда я совершаю очередной прыжок. Она первая, кто встречает меня, и именно ее гудение подсказывает мне тогда, когда я еще не понимаю, мои ли это мысли либо это мысли сами по себе, что все-таки опять — я жив.

Определенно в моем теле что-то сломалось. Определенно это нечто горячее, что будто омывает мое тело — боль, понять которую я смогу уже очень скоро, и тогда вопль жизни распахнет все мои поры в их пугающей многочисленности.

Потом забытье, длящееся неопределенное время.

Вот веки вновь приобретают силу. Создается ощущение, что это самое сильное, что есть сейчас в организме Родика.

С шумом они распахиваются, и он оказывается на все той же кровати, замечательной полуторке, до головы накрытый черным блестящим покрывалом. Оно огромное, и большая его часть стелется по полу. Белый потолок полнится голографическими розами, настолько розовыми, что от них начинают слезиться глаза.

Родик пытается пошевелиться, чтобы стряхнуть наваждение, и чувствует сплошную обжигающую пощечину боли. Покрывало чуть сползает, и ниже шеи обнаруживается бинт, еще ниже — гипс, гипс в самом низу, забинтованные пальцы рук, каждый забинтован отдельно. Но дышится удивительно свободно, нет нездоровых пений и страшной музыки.

В остальном — ничего удивительного, по крайней мере для собственного разума.

Родик озирается, словно восстанавливая в памяти комнату, где, как кажется, не был некоторое время. Ничего не изменилось, даже кот на том же месте. Но в одном из углов комнаты, совершенно неприметно, даже если вглядываться, стоит человек. Одетый в черный халат, на вид из того же материала, что покрывало, неопределенного пола, с белой маской на лице, выражение которой отсутствует — ведь у нее нет мимики. Тем не менее кажется, что это проекция лица, которое спрятано под маской. И черты этого лица слишком мелкие, чтобы быть правильными.

Маска смотрит на него.

Родик пристально вглядывается в маску.

«…кто ты?»

«...»

«...ты не слышишь меня?»

— Кто ты? — спрашивает он, наконец осмыслив, что это может продолжаться вечно.

— Есть разница? — вопросом на вопрос отвечает маска, но яснее от этого не становится. Голос звонкий и чуть грубее женского, но нежнее мужского.

— Как зовут тебя? — спрашивает Родик. Сейчас он пытается понять, не грезится ли ему человек в маске.

«...я же должен называть тебя как-то, раз уж ты здесь...»

— Шиза, — отвечает маска сквозь короткую паузу. — Можешь называть меня так.

— Ты — это я? — высказывает предположение Родик, пытаясь приподняться, и морщится от боли.

«…неужели я столкнулся лицом к лицу с собственной шизофренией?»

— С чего бы это? — фыркает маска.

— Но ты — часть меня? — предполагает Родик.

«...или нет?»

— Определенно нет. — Маска не согласна. — Может, позже, но не факт.

— Уже легче, — вздыхает самоубийца, в бессилии откидываясь на подушки. Они большие и очень глубокие.

— В чем легкость? — Маска покидает свой угол и медленно плывет по комнате, мимо книжной полки, мимо кровати, мимо насекомоподобных бра. К пустому месту на стене, где логично смотрелась бы картинка.

— В том, что ты не часть меня, — объясняет Родик. — У тебя странное имя.

«...оно пугает меня...»

— Это псевдоним, — отвечает маска, поворачиваясь к Родику личиной. — А значит. ничего не значит. Я хочу выпить. Хочешь выпить?

— У меня ничего нет, — покопался в памяти наш герой.

Маска молчит. Она поднимает небольшую белую ладонь и проводит ею вдоль стены. Тут же водянистого цвета обои в том месте отслаиваются, открывается скрытая в стене ниша, а на месте отслоения оказывается полочка.

Приподнявшийся сквозь боль Родик видит радужный блеск бутылок.

— Скрытые запасы кое-кого, — поясняет маска, звеня посудой.

— Какого ты пола? — спрашивает Родик.

Этот вопрос ему кажется исполненным первостепенной важности. Он пытливо копается в фигуре маски, дабы вычислить самостоятельно, если она не захочет разоблачаться.

Маска не отвечает. Она наливает нечто из коричневой бутылки в два низких, но широких стакана, ставит сосуд обратно в стену и медленно поворачивается. Берется за полы халата и туго натягивает его на собственном теле. Отчетливо проступают широкие бедра и выпуклости в известных местах.

— Еще есть вопросы? — спрашивает маска.

— Я знаю тебя? — Родику начинает нравиться эта игра.

«…Сашка?»

— Нет, — уверенно отвечает маска. — Но теперь будешь знать.

— Ты покажешь мне свое лицо? — Родик наблюдает, как незнакомка берет стаканы и медленно, но неумолимо двигается в его сторону.

Однако «сашконометр» молчит.

— Может быть, — отвечает маска. — Но не обязательно.

Она садится на край кровати в ногах Родика и протягивает ему посудину с занятно колышущейся там медной субстанцией.

Он видит, что у маски очень красивые руки, или по крайней мере ему кажется так.

— От чего это зависит, Шиза?

«…любопытно, как называть тебя ласково…»

— Понравишься ты мне или нет, — улыбается маска, до того неподвижная. — От чего это обычно зависит?