Роман Коробенков - Прыгун

«...дом, который я приготовил для тебя…»

— Нет, — уверенно отрезала моя гостья. — К тебе мы не пойдем. Пока. — Она уклонилась резко в сторону, уверенно зашагав в собственном направлении сквозь невесть откуда примчавшуюся морось.

— Почему? — Шум колесиков ее сумки заглушил меня.

Но спустя минутную паузу она ответила через плечо:

— Я должна привыкнуть. В твоих стенах ты будешь иметь надо мной преимущество.

«...это неправильно…»

«…непонятно…»

Дождь насытил темным тоном вроде бы робкую мягкость оттенков раннего утра, оживляя декорации и ткани на наших телах.

С замечательно взрослым выражением на юном лице Сашенька закурила.

Грудь моя все так же невыносимо чесалась, и я почти бежал, пытаясь успевать за гостьей. При этом уши начисто закладывал шум колесиков удивительно тяжелой сумки, а левый сосок почти стерся в пыль под воздействием остервенелых пальцев.

«…потерпи…» — услышал я второй раз слова из ниоткуда.

Кажется, они рождались в моей голове, так как по Сашкиному затылку не было заметно, чтобы она пыталась что-то сказать.

Вскоре я потерял ее из вида, тем не менее отчетливо представляя, в какую сторону мне нужно двигаться.

Свинцовая тяжесть сумки превращала правую руку в реку боли, но я терпеливо греб вперед, принимая лицом дождевую сыпь и щупая взглядом впереди себя.

Мучительное путешествие продолжалось около получаса, разбавленное светофорами, подземными переходами, будто абсолютно бессмысленными движениями сквозь гигантские универмаги и будто одинаковые проулки. После чего неожиданно закончилось возле высотного здания гостиницы, исполосованной строительными лесами.

Там я нашел Сашеньку, что со спокойным лицом курила очередную сигарету возле явно неживых дверей, которые когда-то умели раздвигаться, а сейчас мертво покоились, не позволяя даже разглядеть что-либо через заляпанное краской стекло.

— По-моему, она не работает, — заявил я, приблизившись. Сумка остановилась, и уши точно обожгла комариная тишина.

— С чего это? — фыркнула Сашенька. На ней оказалась другая майка, нежно-салатового цвета, с едва различимой надписью — «…тебе это необходимо…», и тугие джинсы в цвет дождя.

— По-моему, ее собираются сносить, — сказал я, покопавшись в памяти. — Взрывом.

— По-моему, ты ошибаешься, — с сомнением поджала она губы и уверенно ступила к дремлющей двери, чьи створки удивительным образом абсолютно бесшумно разбежались в стороны, а затем сомкнулись за ее фигурной спиной.

Шум колесиков сумки опять стал невыносим, морщась от их отвратительной музыки, я последовал за Сашкой.

Створки с готовностью распахнулись и пропустили меня в царствие пыли. Она висела и клубилась везде, живыми комками суетилась вокруг ног, величественно плавала в воздухе, в назойливой ласке обнимала предметы. Даже ключ, который лежал на длинной рыжей стойке рецепшн, оказался почти незаметен под тяжестью мохнатого пальто.

Под ногами покоился мраморный пол, стилизованный под шахматную доску, отраженную в кривом зеркале. Однотонные серые стены с вросшими в их тела колоннами и иссеченной паутиной лепниной служили декорациями при высоченном потолке, напряженном от тяжести многоэлементных люстр.

Имелось множество громоздящихся по диагонали балконов, к которым следовало отыскать лестницу с несомненно ковровой дорожкой.

— Зачем мы здесь? — спросил я, оглядываясь по сторонам.

Сашка вела себя так, точно провела в этом здании кучу времени. Она молниеносно отыскала ключ, затем взяла меня за руку, и спустя минуту мы уже стояли пред зеркальным металлом лифтовых дверей. Последние были испещрены мириадами известковых прыщиков.

Разглядев себя там, Сашенька замерла в строгой пристальности, а затем объявила:

— Какая же я красивая! — В глазах ее сверкнуло искреннее восхищение и что-то еще, что для себя я расшифровал как зависть к самой себе.

«...зачем мы здесь?» — повторил я вопрос про себя, собираясь немедленно его озвучить.

«...для тебя...» — прошептал кто-то в моей голове Сашкиным голосом.

Я удивленно поглядел на нее и увидел невыносимую грусть в ее взгляде, от которой мне стало некомфортно.

«...как это ты…» — то ли спросил, то ли просто подумал я.

«...особая связь. — услышал я. — только у влюбленных...»

«...почему для меня?»

«...кое-что ты будешь делать в скором времени. и я должна попытаться объяснить тебе кое-что...»

«...что же именно?»

«...потерпи немного...»

Створки лифта распахнулись, призывая нас в свои зеркальные внутренности. Там десяток Сашек посмотрели на десяток меня, затем в стороны. Затем все разом мы улыбнулись. Настроение и мое, и Сашки всколыхнулось. Я почувствовал, как потеряла невыносимую тяжесть сумка в моей руке, я уверился, что с этой минуты не будет душераздирающей песни ее колесиков.

Одно из зеркал сменилось коридором.

Так закончился наш подъем, которого мы даже не ощутили.

Некогда белые стены повторяли вид вестибюля в более компактной коридорной ипостаси. И люстры не напоминали гигантские грозди винограда из страны Алисы, и имелась сплошная ковровая дорожка, крикливая в алой пестроте.

Номер оказался еще большим пристанищем пыли.

Я раздвинул шторы резким движением. Комната давно не знала света, предметы потускнели, приобретя одинаковый цвет. Атмосфера взбодрилась, солнце ослепило интерьер, предметам начали возвращаться прежние тона. Они налились им, точно яблоки.

«…я в душ…»

Сашка отгородилась от меня одной из дверей. Констатировав последний этаж, я присвистнул игрушечному миру, что жил микрожизнью там, внизу, и, казалось, не имел к нам отношения.

Отставив сумку возле окна, я повернулся к номеру лицом, структурируя время фиксацией деталей, описывать которые не имеет смысла по причине отсутствия мебели, да и не задержимся мы долго в этих стенах.

«...принеси мне полотенце...» — сказали мне стены, я покопался в Сашкиной сумке, нашел махровый прямоугольник на самом верху, в соседстве с двумя пластиковыми белыми масками на резинках. Одно лицо выглядело добрым и лучилось искренней улыбкой, другое было доброе наполовину, а вторая часть лица кривилась в злобной усмешке.

Сашенька сияла совершенной наготой, от которой я ненадолго впал в кому, гуляя блуждающим взглядом по аккуратной материи ее тела, дразнящего меня с тыла и фронта, кокетливо нарисованного в зеркале. Рука сама по себе отдала полотенце и в ответ приняла банальное тело расчески.

— Расчеши меня, — попросила она, вытираясь, и дрогнула мокрой копной, с удовольствием фиксируя мою реакцию.

— Я?.. — Я замялся.

Она пояснила:

— Чтобы любить меня так, как люди обычно любят себя, ты должен участвовать в моей внешности, так как, творя меня, ты будешь становиться мною, вернее я буду становиться тобою, короче, мы будем двумя сторонами одной монеты.