Владимир Прудков - Дoрoгoй дaльнeю

Иван поморщился. Ну и слова директор выискал: «тяжесть увечий».

— Я же тебе говорю: выпивший был. Врезал от души.

— Опьянение раньше являлось отягчающим моментом, сейчас не знаю. Но, по-видимому, не изменилось. Теперь давай разберемся, что значит «от души». Ты почувствовал неприязнь к этому господину?

— Да, честно сказать. Шушера какая-то. С бабьим голосом.

— Понятно, — подумав, сказал директор. — Возможны следующие мотивы, перечислю по пунктам. Первое: национальный. Второе: неприязнь к лицам иной сексуальной ориентации. Третье: социальная неприязнь.

— Ну-ну, давай, разъясняй, — нетерпеливо подогнал Иван.

— Первое относится к расовым предрассудкам. Не тот цвет кожи, не тот язык. В общем, национал-фашизм… Кто был по нации твой оппонент?

— Да я откуда знаю? Я у него не спрашивал, — Иван попытался припомнить. — Я там больше про себя рассказывал.

— А что именно?

— Ну, сказал, что я русский.

— В грудь при этом стучал?

— Не помню. Может, стукнул разик.

— Гм, — опять задумался Стеблов. — Похоже на проявление великодержавного шовинизма.

— Ты скажешь. Я и понятия об этом не имею. Дак я еще говорил, что примеси других кровей имею.

— Незнание закона не освобождает от уголовной ответственности, — напомнил директор. — Впрочем, упоминание о примесях тебя в какой-то степени оправдывает.

— Ладно, просветил, — нетерпеливо буркнул Иван. — Погоняй дальше. Че ты там насчет не той ориентации?

— Ты же упомянул про бабий голос в мужском теле, вот я и подумал. Еще какие особенности приметил? Сережки в ухе или в других частях тела не наблюдал?

— Ну, Леонидыч, ты как в воду глядишь! Была серьга!.. Что, насчет этого тоже статья имеется?

— Есть озабоченность. Причем в мировом масштабе. Проблема дискутируется. Возможны изменения и дополнения к декларации прав человека.

— Ну, прямо задолбали с этими пидорами! — занервничал Иван. — Всюду только и слышишь про «не ту ориентацию». Как будто у нас других проблем не хватает… А по третьему пункту? Насчет чего там? Давай, Леонидыч, не тяни кота за хвост!

— Это — если вы находитесь на разных ступеньках социальной лестницы. Допустим ты ниже, а он выше.

— Почему это я ниже; может, он ниже.

— Ты кто есть?

— Ну… сельский труженик.

— Ниже, по нынешней раскладке, может быть только бомж. Твой оппонент является бомжем?

— Да хрен его знает, кем он является. И что, по этому мотиву, по социальному, тоже статья имеется?

— Пока нет, — ответил Стеблов. — Но я думаю, экстремисты добьются, что ее введут. Я почему-то не сомневаюсь, что ты оскорбил этого человека.

— Ну, уж оскорбил, — нехотя пробормотал Иван. — Я его тоже русским поименовал… с небольшой приставочкой. И если на то пошло, он тоже обзывался. «Хлеборобом» меня назвал.

— Ты полагаешь, это ругательство?

— Он так сказал, что я почувствовал себя и роботом, и рабом одновременно.

— Ага. Значит, социальные мотивы все-таки присутствовали — также мерно, неторопливо разжевывая слова, заключил Стеблов. — Пожалуй, твои деяния вполне подходят к 282-й статье.

— Господи, со всех сторон обложили! — в сердцах воскликнул Ходорков. — И все же Леонидыч, пока суть да дело, ты тово… держи язык за зубами. А то знаешь, я в последнее время че-т не в духе. Не дай бог, со мной в темном переулке состолкнуться!

Иван помнил по детским годам, что Стеблов был осторожным, пугливым мальчиком, ни в каких пацанских забавах не участвовал. Он лет десять смирно учительствовал, а директором школы стал после того, как сместили прежнего директора за симпатию к ГКЧП. Смутное было время, непонятно, кто верх возьмет. Стеблов опять же поостерегся, прямо не высказывался, пока всё окончательно не определилось. Бывший же директор, Генрих Карлович, в дни путча бегал по деревне и во всеуслышание трезвонил: «Ну, сейчас-то порядок наведем».

Самого Ходоркова тогдашние события ничуть не затронули, он обо всем узнал задним числом. Стоял конец августа, во всю шла уборочная, и было не до политики. Так, только один эпизод запомнился. Он перегонял комбайн на другое поле, а навстречу попался Пашка Тютюнник, тогда еще совсем молодой и почему-то наголо обритый. Наверно, ездил в город или в райцентр, и там в очередной раз загремел на пятнадцать суток. Пашка вез на телеге пустые бидоны и, завидев Ивана, поднял кнут, как гаишник жезл, призывая остановиться. Иван притормозил.

«ГКЧП арестовали!» — во всю глотку заорал Пашка.

А Иван чуть ли не выматерился: стоило ли из-за такой ерунды задерживать. «Без нас разберутся!» — крикнул он в ответ и поехал дальше. Разобрались. Путчистов посадили, а Генриха Карловича отправили на пенсию в расцвете умственных сил. Поговаривали, что Стеблов и заложил его вышестоящим органам. Он уже тогда метил на директорское место.

Пригрозив нынешнему директору встречей в темном переулке, Иван запоздало подумал: «А вдруг Стеблов, придя к власти, перестал быть пугливым?»

Испытующе глянул на директора, и тот спрятал глаза, прикрыв их безресничными веками. «Нет, тот же самый… Но все равно, зря ляпнул. Сдаст при первом подходящем случае, как Карлыча сдал, — эта мысль обеспокоила. — Поди, Стеблов сейчас на высших ступеньках лестницы, про которую толковал, а я с ним запанибратски».

«Ну, не идиот ли я», — продолжал соображать. Был или нет социальный мотив при стычке в городе, пока неясно, но угроза директору тоже на какую-нибудь статью да тянула. Уже выходил из кабинета и вдруг притормозил. Семнадцать мгновений весны! Надо действовать, как Штирлиц советовал. До чего же ушлый наш разведчик в таких случаях был. Это его завет: под конец надо о чем-то совсем постороннем заговорить, чтобы отвлечь, чтобы у человека осталось в памяти это последнее.

— Леонидыч, у меня к тебе еще один вопрос есть. Ты ведь до того, как директором стал, историю преподавал?

— Я и сейчас преподаю.

— Ну, тем более. Тогда должен знать. Кто такой Че Гевара?

Стеблов посмотрел на него с оторопью.

— Латиноамериканский революционер с крайне левыми взглядами.

«Тьфу ты, дернул меня черт спросить! — опять выругал себя Иван. — Да он после этого вопроса, наоборот, каждое междометие из нашего разговора запомнит»…

А бывший директор Генрих Карлович после тех августовских событий девяносто первого года быстро спился и превратился в деревенского шута. Некоторые удивлялись: «Он же стопроцентный немец, можно сказать, исторический. И чего запил?» Да, Генрих Карлович сам рассказывал, что его предки переселились в Россию давным-давно, еще при Екатерине, и до последних лет сохраняли уклад и быт своего народа. Почему же запил? Ответ на этот вопрос дал Пашка Тютюнник: «А кто к нам попадает, рано или поздно спиваются. Исторические немцы не исключение».