Патриция Хайсмит - Чудо. Встреча в поезде

Гай прислушался — все было тихо, только тупое, мерное тиканье, и он снова открыл дверь и вошел в главный вестибюль. «Дверь в комнату отца как раз направо». Он вернулся на колею. Конечно же, он здесь уже был, в этом пустом холле, и он чувствовал это, глядя на дверь в спальню отца Бруно; он видел уже этот серый ковер, и обитые светлым деревом кремовые стены, и мраморный столик на верхней площадке. В холле чем-то пахло, и запах был тоже знакомым. Резко застучало в висках. Внезапно явилась уверенность, что старик стоит прямо за дверью и ждет его, так же затаив дыхание. Гай не дышал так долго, что старик умер бы, если бы сделал то же. Все бред! Пора открывать дверь!

Гай взялся за ручку левой рукою, а правой машинально полез в карман за пистолетом. Он, собственно, и ощущал себя машиной — неуязвимой, не подверженной риску. Он уже был здесь много-много раз, он много раз уже убивал, и теперь все будет так же, как раньше. Он заглянул в узенькую щелку, принимая на себя бесконечность пространства, что открывалось ему навстречу, и подождал, пока пройдет головокружение. А что если Гай не обнаружит его там, внутри? А что, если старик первым заметит его? «Лампочка на переднем крыльце немного освещает комнату», но постель-то в противоположном углу. Гай открыл дверь пошире, прислушался и вошел с какой-то излишней спешкой. Но в комнате было тихо, в темном углу смутно рисовалась кровать, над изголовьем — шнурок от бра. Гай плотно затворил дверь, — «ветер может хлопнуть дверью», — и развернулся лицом в угол.

Револьвер уже был в его руке, нацеленный на кровать, которая казалась пустой, сколько Гай ни вглядывался в темноту.

Он повернул голову направо, к окну. Окно было приоткрыто всего на фут, а Бруно писал, что оно будет открыто настежь. Это оттого, что моросит. Нахмурившись, Гай снова взглянул на кровать и вдруг с ужасным трепетом обнаружил очертания головы: она покоилась ближе к стене, чуть повернутая набок, словно разглядывая его с веселой издевкой. Лицо казалось темнее волос, которые сливались с подушкой. Револьвер был нацелен прямо в это лицо.

Стрелять надо в грудь. Револьвер покорно нацелился на грудь. Гай скользнул ближе к кровати и снова обернулся на окно. Дыхания не было слышно. Даже как-то не верилось, что этот человек жив. Вот так, сказал себе Гай, и следует думать: силуэт на постели — не более, чем цель. И поскольку цель эта неизвестна, он убивает, как на войне. Ну!?

— Ха-ха-ха-а! — послышалось из окна.

Гай задрожал, и револьвер тоже дрогнул.

Смех донесся издалека, девичий смех, далекий, но ясный и четкий, как выстрел. Гай облизал губы. Этот слишком живой смех стер на секунду уже прорисованную сцену, ничего не оставив взамен, и теперь пустота медленно заполнялась: он, Гай, стоял здесь, чтобы убить. Все изменилось в мгновение ока. Жизнь. Юная девушка идет по улице. Может быть, с другом. И человек в кровати — живой, он спит. Нет, не думать! Ты делаешь это ради Энн, помнишь? Ради Энн и ради себя! Так убивают на войне, так убивают…

Он нажал на гашетку. Раздался щелчок. Он снова нажал, и щелкнуло снова. Все это трюк! Это все понарошку, всего этого нет! Он даже не стоит здесь, в этой комнате! Гай снова спустил курок.

Комната раскололась от рева. В ужасе Гай стиснул пальцы. Рев повторился, будто хрустнула оболочка Земли.

— Кха-а! — сказал человек в кровати. Серое лицо приподнялось, обозначилась линия плеч.

Гай скользил с козырька над крыльцом. Это разбудило его, как падение в конце кошмарного сна. Каким-то чудом под руку попалась перекладина навеса, и Гай уцепился за нее, приподнявшись на четвереньки. Спрыгнул вниз, побежал вдоль дома, наискосок по лужайке, туда, где стоял бидон. Окончательно его разбудила липкая земля под ногами, бессильные резкие движения рук, как бы помогавшие бегу. Вот как оно вышло, вот что это такое, подумал он, жизнь, жизнь — тот смех внизу, вдалеке. На самом деле жизнь — кошмарный сон, когда тебя обступают неведомые враги, а ты не в силах пошевелиться.

— Эй! — крикнул кто-то.

Дворецкий бежал следом, как Гай и предвидел. Кажется, совсем рядом. Вот он, кошмар!

— Эй! Эй, ты!

Гай свернул под вишни и встал там, спрятав за спину сжатый кулак. Дворецкий вовсе не был рядом. Он был довольно далеко, но видел Гая. Бешено рвущийся вперед силуэт в белой пижаме извернулся стелющимся дымком и направился прямо к месту, где стоял Гай. Тот ждал, не в силах пошевелиться.

— Эй!

Гай выбросил кулак прямо в возникшую из темноты челюсть, и белый призрак грохнулся наземь.

Гай перелез через стену.

Тьма смыкалась все выше и выше над ним. Он отпрянул от какого-то деревца, перепрыгнул через что-то вроде рва и побежал вперед. И вот он лежит ничком, и боль растекается по всему телу от солнечного сплетения, пригвождая к земле. Гая била такая неистовая дрожь, что он подумал, а не собрать ли ее воедино и не приспособить ли к бегу, и вообще он побежал не туда, Бруно совсем не туда указывал — но пошевелиться не было сил. «Ты выйдешь на узкую грунтовую дорогу (фонарей нет)… к востоку от Нью-хоуп… к югу от дома… пересечешь две улицы побольше… дойдешь до Коламбиа-стрит и свернешь к югу (направо)…» К автобусам, идущим на другую станцию. Хорошо было Бруно писать на бумаге эти чертовы указания. К дьяволу Бруно! Гай знал, где находится: на поле к западу от дома, которое ни в одном из сценариев не значилось! Он огляделся. Где теперь север? Что стряслось с фонарем? В темноте, наверное, не найти той узкой грунтовой дороги. Гай не мог определить, где дом: позади или же слева. Какая-то непонятная боль пронизывала правую руку, настолько острая, что рука, должно быть, пульсирует вспышками в темноте.

Гай чувствовал себя так, будто его тем выстрелом разнесло на куски, и ему никак не собраться, не сдвинуться с места, и в довершение всего это его ничуть не тревожило. Он вспомнил, как однажды в школе его ударили во время игры в футбол и он лежал ничком, вот как сейчас, не в силах вымолвить слова от боли. Он вспомнил ужин того самого дня, и бутылку с горячей водой, которую мать принесла ему в постель, и легкое прикосновение пальцев, когда она оправляла простыни у подбородка. Его дрожащая, ободранная рука лежала прямо на остром камне. Он закусил губу и принялся думать, смутно и беспредметно, как думают в просонье мучительного утра, — что сию минуту нужно встать, невзирая на смертную муку ибо надвигается опасность. Он все еще так близко от дома. Вдруг ноги и руки задвигались, словно некое притяжение отпустило их, и через минуту он снова бежал по полю.

Странный звук остановил его — низкий мелодичный вой, доносящийся как бы со всех сторон.

Полицейские сирены, конечно. А он, идиот, подумал сперва об аэроплане! Гай побежал, осознавая, что безумно и слепо бежит в противоположную от сирен сторону, то есть направо, а ему нужно налево, чтобы попасть на узкую грунтовую дорогу. Он, наверное, отбежал далеко от длинной оштукатуренной стены. Он начал было забирать влево, к шоссе, — шоссе вроде бы в той стороне, — когда вдруг понял, что полицейские машины движутся именно по шоссе. Или подождать? Нет, какое там ждать. Гай побежал вперед, параллельно машинам. Потом споткнулся и, ругаясь, свалился снова. Он лежал в канаве, раскинув руки, и правая пришлась на край. Гай обиженно всхлипнул. Левая рука была как чужая. Она лежала в воде по самое запястье. Часы намокнут, подумал Гай. Но чем сильнее он старался вытащить руку, тем менее она слушалась. Гай чувствовал две силы, направленные на эту руку: одна, велящая двигаться, другая — лежать, и они сочетались столь поразительно, что на руке не напрягся ни один мускул. Невероятно, но Гай почувствовал, что вот-вот уснет. «Меня окружат», — из ниоткуда явилась мысль, и вот он вновь на ногах, вновь бежит.