Патриция Хайсмит - Чудо. Встреча в поезде

Настойчивость Гая, казалось, заставила Оуэна призадуматься. Наконец он ответил, расслабленно моргая:

— Ну что ж, живи и жить давай другим.

Гнев снова завладел Гаем. На какой-то момент словно раскаленные тиски сжали и тело его, и мозг. Для того, что он чувствовал, не находилось слов. Или слов скопилось слишком много, чтобы начать. Лишь одно из них обрело форму и прорвалось сквозь стиснутые зубы:

— Кретин!

Оуэн чуть дернулся в кресле, но безмятежность пересилила. Он, казалось, не мог решить, улыбнуться ему или нахмуриться.

— Да мне-то какое дело? — твердо произнес он.

— Как какое? Ведь вы — член общества!

— Ну, так пускай общество и печется, — отозвался Оуэн, лениво махнув рукой, глядя на бутылку, где виски оставалось на донышке.

Какое мне дело, повторил про себя Гай. Это и вправду его позиция или он просто пьян? Наверное, все-таки позиция. Зачем ему сейчас лгать? Потом Гай вспомнил, что подобной позиции придерживался и сам, когда подозревал Бруно, — еще до того, как Бруно развязал свою травлю. Неужели это позиция большинства? А если так, то что есть общество?

Гай повернулся к Оуэну спиной. Он прекрасно знал, что такое общество. Но, пришло ему в голову, думая об обществе сейчас, в применении к нынешней своей ситуации, он имеет в виду закон и его неумолимые правила. А общество — это люди: как Оуэн, как он сам, как, скажем, Бриллхарт из Палм-Бич. Интересно, донес бы на него Бриллхарт? Нет. Гай не мог представить себе, чтобы Бриллхарт донес. Любой человек понадеялся бы на кого-нибудь другого, а тот, другой, — еще на кого-нибудь, и в конечном итоге этого не сделал бы никто. А правила, а закон — так ли уж они важны? Разве не закон связывал его с Мириам? Ведь убит человек, и, значит, люди должны решать. И если людей — от Оуэна до Бриллхарта — это не волнует в достаточной степени, чтобы выдать убийцу, то почему он должен волноваться? Что это взбрело ему в голову сегодня утром — пойти и сдаться в полицию? Что это за мазохизм? Нет, сдаваться не надо. Что, собственно, остается теперь у него на совести? Кто из людей теперь донесет на него?

— Разве какой-нибудь шпик, — проговорил Гай. — Шпик, думаю, может донести.

— Вот это верно, — согласился Оуэн. — Грязный, вонючий шпик. — Он громко, с облегчением расхохотался.

Нахмурившись, Гай глядел прямо перед собою. Он старался нащупать мысль, блеснувшую в отдалении. Закон и общество — разные вещи, вот исходная точка. Общество — это люди: он сам, Оуэн, Бриллхарт — и они не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон — имеет.

— И все же предполагается, что закон выражает волю общества. Но он не выражает. Или выражает — но только волю людей, когда они сообща, — прибавил Гай, сознавая, что, как всегда, возвращается вспять, не достигнув цели, пытаясь прояснить, до невозможности усложняет вопрос.

— Гм-м? — промычал Оуэн. Он откинул голову на спинку кресла, черные волосы разметались по лбу, глаза почти совершенно закрылись.

— Нет, сообща люди могут лишь линчевать убийцу, но предполагается, что как раз от этого закон и должен гарантировать.

— Никогда не одобрял суды Линча, — вставил Оуэн. — Нечестно это! Пятно на всем Юге — неспр-в-дливо!

— Я исхожу из того, что если общество не имеет права отнимать жизнь у человека, то и закон такого права не имеет тоже. То есть, если считать, что закон — собрание установлений, навязанных сверху, в которые никто не может вмешиваться, которых ни единое живое существо не смеет касаться. Но в конце-то концов закон имеет дело с людьми, с живыми существами. Такими, как вы или я. В частности, мой случай. Рассмотрим сейчас именно мой случай. Но тут логика. Знаете ли вы, Оуэн, одну простую вещь? Логика не всегда срабатывает, когда речь идет о людях. Она хороша, когда вы возводите здание, потому что ваш материал подчиняется ей, но… — последний довод развеялся прахом. Выросла какая-то стена, и следующее слово об нее разбилось — просто потому, что Гай не в силах был больше думать. Он говорил громко, отчетливо, зная при этом, что Оуэн не слышит, даже если и пытается слушать. И все же Оуэн пять минут назад действительно с полным равнодушием относился к его вине.

— А как присяжные, интересно, — вымолвил Гай.

— Какие присяжные?

— Суть ли присяжные двенадцать живых человеческих существ или же воплощение закона? Это интересный угол зрения. Полагаю, на каждый предмет можно взглянуть под интересным углом зрения. — Он вылил остатки виски в стакан и выпил залпом. — Но не думаю, чтобы это интересовало вас, Оуэн. Что вообще интересует вас?

Оуэн молчал и не двигался.

— Вас ничего не интересует, правда? — Гаю на глаза попались огромные, потрепанные туфли Оуэна, неуклюже поставленные пятками на ковер, носками внутрь. Их сморщенная, бесстыдная, массивная тупость показалась вдруг квинтэссенцией всей человеческой тупости. И старая ненависть к косной тупости тех, кто стоял на пути прогресса, на пути его, Гая, трудов, вспыхнула с новой силой, и, не успев осознать, что он делает и зачем, Гай злобно пнул по туфле, по самой середине. Но Оуэн не пошевелился. Работа, подумал Гай. Да, нужно вернуться к работе. Додумать можно потом, как-нибудь на досуге, а сейчас — работать.

Гай взглянул на часы. Десять минут первого. Спать здесь не хотелось. Интересно, есть ли ночной самолет. Как-нибудь можно же отсюда выбраться. Хотя бы поездом.

Он встряхнул Оуэна.

— Оуэн, Оуэн, проснитесь!

Оуэн что-то пробормотал.

— Думаю, вам лучше выспаться дома.

Оуэн сел прямо и произнес совершенно отчетливо:

— Сомневаюсь.

Гай схватил свой пиджак, валявшийся на кровати. Огляделся, нет ли чего еще, — но он не мог здесь ничего оставить, так как ничего не приносил. Надо бы позвонить в аэропорт, подумал он.

— Где тут клозет? — Оуэн встал. — Мне что-то нехорошо.

Гай никак не мог найти телефон. По ночному столику, однако, тянулся провод. Он заканчивался под кроватью. Телефон валялся на полу, трубка была снята — и Гай тотчас же понял, что это не случайно: обе части были подтянуты к самой ножке кровати, а трубка зловеще развернута к креслу, где только что сидел Оуэн. Гай медленно подтащил телефон к себе.

— Эй, есть тут где-нибудь клозет? — Оуэн распахнул дверцу стенного шкафа.

— Там, внизу, в холле. — Голос Гая дрожал. Он подержал трубку перед собою, потом приложил к уху и услыхал осмысленную тишину подключенной линии.

— Алло, — сказал Гай.

— Здравствуйте, мистер Хейнс. — Голос был глубокий, вежливый, чуть резковатый.

Рука Гая конвульсивно стиснула трубку, словно тщась раздавить ее, но потом он молча признал свое поражение. Словно крепость пала, великолепное здание в его мозгу развалилось на куски, развеялось прахом без единого звука.