Анна Михальская - Профессор риторики

А вот и второй листок. Тут уж целое сочинение. Тоже одно из зачетных заданий в риторическом классе. Материнская система обучения бессловесных существ свободной речи требовала всего четырех таких заданий. Сделаешь все – зачет. Первое – хрия, или рассуждение. Это примерно то, что перед вами, только слов всего 300–400, не больше. Еще одно – описание. Третье – повествование. И последнее, четвертое, – публичная речь. Ораторское выступление.

«Он жил один. Хотя нет, с ним жила кошка, которая грела его по ночам. Эта кошка была единственным, что осталось у него от бывшей девушки, кроме боли.

Квартира была не слишком большая, но его устраивала. Раз в неделю к нему приходила убираться женщина, так что он жил в относительной чистоте, и вообще он был аккуратен, он всегда сообщал об этом своим подружкам.

Ничего особенного в его жизни не происходило, все было плавно и размеренно – до вчерашнего дня. Он вдруг ощутил себя одиноким.

Что же произошло?

Неужели он в первый раз по-настоящему любил?

Это чувство ему пришлось испытать впервые, и поэтому сейчас было особенно больно. Он понял, что его бросили.

Он посмотрел в окно. Шел дождь. Обычный сентябрьский дождь. Его любимая погода. В такую погоду все как бы замирало и хорошо думалось. В общем, он решил пойти прогуляться. Погода разделяла его настроение, и от этого ему становилось легче. Он гулял, пока не промок до нитки, но так и не понял, почему ЭТО произошло именно с ним.

Ничего, кроме насморка, ему эта прогулка не дала. «Ну и что? – думал он. – Сейчас насморк, потом воспаление легких или грипп, а потом долгая и мучительная смерть. Но, по крайней мере, виден предел, а вот предела моей тоски что-то не видно…»

Тут он опять понял, как сильно хочет хотя бы увидеть ее. Он не мог осознать, что теперь ему придется жить так. Чем дальше он думал, тем больше понимал, что не может без ее голоса, не может без ее запаха, не может без ее глаз, не может без нее.

Это была какая-то навязчивая идея, и он ничем не мог перебить ее. Везде ему мерещилась она. Он вздрагивал от каждого шороха, думая, что она вернулась, но ее ключи лежали на столе».

Вот и все. Но и это мне понравилось. Ради того, чтобы Амиры и Дурновы Евгении на третьем курсе «гумфака» так обращались со словом, можно было работать.

Только вот матери было тяжело. А кому легко? Кому легко? – спросите вы. Но очень уж она мучалась. Страдала как-то. Но денег ради и свою мать туда возила, в этот «университет» с «гумфаком», – тоже профессора, тоже лекции читать. По зарубежке. Значит, бабка моя им про Архилоха, а мать – как о нем говорить. Как обо всем говорить.

Помню, однажды и меня с собой взяли, в машине подвезти: пришлось и мне с профессорами по дороге. Машину нанимали с шофером. Звали его «Андрюфа». Так он произносил свое имя. Этот несчастный остался совсем не у дел, один с матерью. Приезжал, представьте, из Зеленограда. Там ведь тогда много всяких КБ распустили. Из Зеленограда – и к нам, на Плющиху, чтобы обоих (или все-таки обеих) профессоров (профессорш)до «университета» разом довезти. В одном флаконе. А флакон этот был – «копейка» первого выпуска.

Мы стояли на крыльце нашего дома – бабка, мать и я. Старший профессор тяжело опирался на клюку и на руку младшего. Андрюфа подкатил в своей «копейке». Вышел. Снял дверь. Поставил рядом, на снег. Профессора сели. Шофер приставил дверь на место и притянул снаружи эспандером, знаете, в сине-белую полоску, какими пенсионеры к сумкам на колесах прикрепляют свой жизненный груз. Ну потом и мы с ним сели – и вперед. Доехали.

Выходить – а там здание с колоннами, «университет» этот, бывшая Высшая партшкола на Ленинградке. И вкатывает Андрюфа свою желтую «копейку», крашеную-перекрашеную, во двор, и паркуется эдак независимо между «мерседесами», «вольво» и «ауди». Между новенькими, позавчера из салона, серебристыми в большинстве.

– Светлана Георгиевна, – адресуется он к старшему профессору, перед тем как заняться снятием двери. – Светлана Георгиевна, вы проволоку-то держите, которую я вам сейчас в руки дал, крепко держите, не отпускайте!

– Я и так изо всех сил держу, – с достоинством ответствует моя бабка.

– Держите, держите, не отпускайте!

Ну, тут и я был привлечен к освобождению двери от эспандера, к снятию ее, установке на снег и высадке профессорья.

Профессор-бабка оперлась на руку, предложенную шофером с несколько старомодной галантностью, и они стали подниматься по ступеням «университета». Профессор-мать держалась позади.

– А этот, в валенках, он вам кто? – спросил швейцар, он же охранник, распахивая перед ними дверь.

– Он мне никто, – малодушно, но внешне величественно отреклась бабка. – Это просто добрый человек. Он помог мне подняться по ступенькам.

Это было не первое и отнюдь не последнее предательство, свершившееся у меня на глазах. Но я был удручен. Просто убит. И когда дверь перед Андрюфыным носом захлопнулась, пропустив обеих дам в храм знаний, я сам взял его под руку, подвел к «копейке» и, повернувшись задом к очаровательным хозяйкам «мерседесов», «вольво» и «ауди» – блондинкам в маленьких черных платьях и небрежно накинутых на тонкие плечи норковых шубках – помог доброму человеку в валенках притянуть сине-белым эспандером желтую дверь к корпусу желтого помятого авто.

– Носить шубы из меха диких животных в наше время аморально, – громко, на весь двор, сказал я выпрямляясь. – Ноэми Кэмпбелл предпочитает ходить голой. Она-то может себе это позволить!

Я занял место рядом с водителем, и желтая «копейка» вырулила со двора.

«Что ж уготовано мне?» – думал я, смотря в окно порыжелого от ржавчины авто. Тихо сыпал с серого неба снег на троллейбусы, застывшие в серой каше на пути своем к площади Белорусского вокзала. Неслышно двигались в выхлопном дыму, словно в вате, стада блестящих машин.

«Амор, что ты мне уготовил? Как распознать твои лики? Как пережить твои муки?» – Так обратился я к богу, назвав его именем звучным излюбленной мною латыни. Но площадь молчала, и снег по-прежнему падал и таял. Сквозь пелены и завесы серого снега я видел: горы возносятся к небу, древние дикие горы, и в льдистых потоках резвятся их древние дети – тритоны. Сильные, нежные дети в ярко-пятнистых покровах – словно цветы под прозрачными стеклами оранжереи.