Анна Михальская - Профессор риторики

Я прикрыла веки. Точнее, они сами опустились. В больнице, на узкой железной койке, под жидким и слишком жарким больничным одеялом, мне снились сны. Чаще всего такой.

Вот ветер, но холод осеннего дня впервые так странно тревожит меня. Забыто рекой унесенное лето, и вместо реки – лишь гранит парапета: река, как глазница слепая, пуста, но вот я стою под крылом у моста. Я, кажется, вовсе на свете одна – как осень прозрачна, как осень бледна. И вот, подчиняясь неведомой воле, я прочь ухожу из последней юдоли, и издали слышу свой голос: «Пока! Прощайте, родные: мой мост и река!»

Иногда, реже, но постоянно, приходил другой сон. Вот что было в нем.

Сегодня вниз иду по переулку под мост. И мертвым звуком гулко звучат шаги. Река бурлит за гранью гранита. Ветра нет. И вечер странен. Уж к горлу, прямо к горлу подступает ночная черная, чернильная вода. Откуда? Ведь не март, и снег не тает. Но выпал снег – такая вот беда. Такая тьма. Но почему? Сверкают глазами смраднозевые машины, везде огни, и будто нет причины реке так корчиться, как будто бы терзает ее в ночи собак бездомных стая. Такая жизнь – схватив, не отпускает…

Ночью боль усиливалась, становилось душно, и я металась в жару под влажным, серым бельем, сбрасывая жесткое, как доска, вигоневое одеяло. И снилась первая любовь. Июнь. Грозы. И грезились слова, слова, слова…

Что за ураган в предместье пыльном листья рвет, сирень сбивает градом? Даже в скудной жизни час обильный упадает ревом водопада. Но не баржи стонут под мостами, и не поезд дальний отвечает – это время жадными устами нашу жизнь, как реку, поглощает… Непрестанный гул в крови и жажда, жарких кровель раскаленный полог… Все вернется, ночью, не однажды – сон и стон, и отзвук стона долог…

И раз, только раз мне была во сне дарована встреча. Вот такая. Как в темном, прозрачном, тягучем меду, я медленно рядом с тобою бреду. По красным аллеям осеннего парка медовый закат разливается ярко… О, сладкая нега неспешной беседы! Надмирная радость, крылами победы зовущая в дали, взвихряя потоки ревущего времени в страстные строки… Мы видимся редко, и только во сне. Вполжизни, вполголоса и не вполне живем наяву, возвращаясь друг к другу в единственной точке заветного круга…

Я очнулась, оглянулась в последний раз на ворота больницы и неверными шагами пошла вдоль по улице, по серому холодному тротуару, наступая на листья – нежные бледные пальцы ясеней и изъеденные ржавчиной сердца тополей. Денег на такси не было. А где метро, я не знала. Спрашивать было больно, но пришлось. Метро – подземный путь к неродному дому – разверзлось. Только бы дотянуть. Только бы доехать. И вот я уже в теплом вагоне, его качает, и я сижу. Только не заснуть. И я стала смотреть на людей. Они на меня не смотрели. Никто. Веки все тяжелели.

– Девушка, вам плохо? – услышала я сквозь туман слабости. Мужской голос, глубокий, сострадательный. Страдающий?

– Я не девушка, я профессор, – ответила я механически, как привыкла отвечать, чтобы избавиться от ненужных знакомств. Профессором я стала неприлично рано: в самом начале «перестройки» где-то в самых верхах возникла идея, что нужно радикально омолодить вузовские кадры. Старые, а особенно – почти не старые, стремительно вымирали. Чтобы побыстрей наделать новых профессоров, ввели докторантуру. Туда принимали с тридцати, я написала работу, защитилась, стала доктором наук, и прошедшей весной получила красно-коричневую книжечку с золотыми буквами – аттестат профессора.

– У вас бред. Бедняжка. И я почувствовала прикосновение теплой руки ко лбу.

– Что с вами? Лоб совсем холодный. А я-то думал, жар. Наркотики? Что?

– Я из больницы. После операции на горле.

– Разрешите, я вам помогу. Провожу до дома. Вам куда?

– На Смоленскую, – сказала я. – Ой, нет. Я ошиблась. Теперь нет. Теперь на «Университет», а потом на троллейбусе. Простите, мне говорить больно.

– Молчите, молчите пока. Вот выйдем из метро на «Университете», тогда и скажете, куда дальше. Но вы уверены, что не путаете?

Я кивнула. И глаза снова закрылись.

Следующий раз сознание прояснилось, когда холодный, вечно бесприютный ветер юго-запада крутанул пыль у выхода. Тот, кто шел рядом со мной и нес мою сумку с больничными вещами – кружка, ложечка, мыльница, больничная одежда, – усадил меня на лавку у стены здания метро, круглого, как тюбетейка. Мы посидели молча, и, держась за его локоть, я двинулась к троллейбусной остановке. Ветер все крутил и крутил пыль, а теперь еще и листья. Они сухо царапали серый асфальт. Троллейбус запел и поплыл вниз по реке Ломоносовского проспекта, мимо серых бастионов знания – химфака, физфака, наконец мимо биофака – мистической воронки, втягивающей в себя любителей природы, как муравьиный лев – мелких насекомых, скользящих по предательским сыпучим песчинкам вниз, вниз… Алексея она уже поглотила, а теперь и Ники, мой единственный, был обречен зоологии…

– Нам пора, постарайтесь встать, – и меня подняли с сиденья, провели к лязгнувшей троллейбусной двери, сняли со ступеней.

– Ну, здесь я вас не оставлю, – сказал голос. – Меня зовут Михаил. А вас? Очень приятно. Давайте дойдем до вашего дома. Я тут рядом живу, на Мосфильмовской. Вы только не бойтесь. Я не буду вас убивать и грабить. Просто у вас такие глаза… простите, вы меня могли понять неверно. Я женат, нормален, и вообще я не к тому. Вот смешно: хочешь помочь человеку, а приходится оправдываться.

Я помотала головой, потом покивала. Мы прошли через скверик у китайского посольства, мимо круглого пруда, где молодые кряквы стряхивали с пестрых крыльев свинцовые брызги, через арку довольно скучного дома и оказались во дворах. Там в три ряда стояли корпуса серых кирпичных восьмиэтажек, из которых мне предстояло выбрать один – тот, в котором на последнем этаже, под крышей, было теперь временное наше пристанище. Убежище. Стация переживания, как на языке своей зоологии сказал бы Алексеев дед. По-моему, он сам и придумал этот термин, когда изучал чуму в песках Азии. Назвал так те места, где грызуны спасаются и выживают во времена резкого падения своей численности при колебаниях оной. То есть во время бедствий. Мора. Стации переживания… Красиво. Драматично.

С выбором корпуса, как всегда, возникли проблемы. Я и здоровая путала серые дома, вечно плутая от одного к другому. Но, ориентируясь на номера, мы все же подошли к нужному замызганному подъезду. Все-таки самое неприятное – запах. К этому привыкнуть невозможно. Внутри, в полутьме, косо висели на петлях дверцы почтовых ящиков. В нашем ничего не было. Алексей из Коста-Рики ничего не прислал. А может, Ники вынул? Он жил один, на оставленные взрослыми деньги, ходил в школу, время от времени я звонила ему из больницы, но приезжать самому не велела. Как ни странно, теперь болеть он стал реже. Алексей тоже окреп. И уехал в Коста-Рику, кого-то там изучать. Кажется, кустарниковую собаку. Что ж, и такая на свете есть.