Анна Михальская - Профессор риторики

– Что у вас дома? – спросил Михаил. – Не подумайте, что я напрашиваюсь на чашку кофе. – Он улыбнулся и посмотрел мне в глаза. – Вы ведь не думаете?

Лампочка на лестничной клетке вдруг ожила: моргнула и тускло засветилась.

Я помотала головой. Мне было больно. И горько. Вот передо мной нормальный человек. Нет, не нормальный. Какое там! Милый. Воспитанный. Сильный. Крупнокрасивый. Яркий. Лучистые глаза. Выразительный рот. Похож на идеального американца: свежий и сильный мужчина-мальчик. Но при этом заботливый, как-то просто, тепло заботливый. Может, он и вообще не человек. Ангел… Архангел? Не бросит свою жену в больнице. А я… Ну вот. Слезы. От слабости. Раньше ведь я не плакала. Не помню уж, когда это со мною было.

– Можно я вас провожу до квартиры? Вам не нужна помощь? Вы ведь месяц дома не были, а возвращаетесь одна. Значит, встретить некому. Что с вами вообще происходит?

Мы вошли в лифт. Скрипя и охая, с хриплыми стонами, он поднял нас наверх. Я отперла дверь, и Батон чуть не сбил меня с ног. На всякий случай надела ему намордник. Наконец, когда пес успокоился и улегся на месте – коврике в крохотном коридоре, мы смогли войти. Не раздеваясь, сели на табуретки у крохотного стола в крохотной кухне. Это была малогабаритная квартира. Не настоящая хрущевка, но вроде. Построена году в шестидесятом.

Квартира… Сейчас жить в ней было невозможно. Восьмилетний Ники не справился с хозяйством. Все в собачьей шерсти – азиат как раз линял, и клочья отпадающего волоса висели у него по бокам и на гачах, как у волка. Посуда, поверхности шкафов, столов и пола, совмещенный сортир, белье, холодильник – все основы жизни нуждались во мне. В моих силах. А их не было.

Заботливый чужой муж помог мне раздеться, напоил чаем, уложил на диван и пошел в магазин. Сквозь сон я слышала шум пылесоса, звяканье ложек и вилок, стук кастрюль, звон чашек и тарелок. Перед глазами появилась картинка на обложке маминой детской книжки: «Федорино горе». Федора – здоровенная краснорукая бабища в красной же косынке на низком лбу, повязанной узлом на затылке, на одной стороне обложки плачет, отмахиваясь от тараканов (насекомые смеются), на другой – улыбается, окруженная смеющейся и сияющей посудой (тараканов и след простыл).

Я проснулась, когда вернулся из школы Ники. Пообедали, Ники сел делать уроки, а мы обменялись телефонами, и я заперла дверь. Вечером с собакой гуляли мы с Ники, вдвоем.

Утром позвонили из издательства – напомнить, что срок сдачи рукописи заказанного мне учебника – первого за 76 лет учебника по риторике для школы – истекает к новому году. Оставалось два месяца на все про все, включая машинистку. Конь еще не валялся в этом учебнике. А может, на этом? Не знаю.

Ники был уже в школе. Протягивая к телефону руку – не настолько сильную, чтобы удержать на поводке Батона, но вполне способную нажимать на клавиши компьютера и тем более поднять трубку, я уже знала, кто звонит. Ведь больше было некому.

Он поднялся ко мне, и мы погуляли с собакой. Я объяснила про учебник и что с сегодняшнего дня у меня одиночное заточение.

Жизнь протекала так: я писала утром, днем и вечером. Утром с Батоном гуляли мы с Ники, вечером – мы с Михаилом. Горло заживало, а мы разговаривали не умолкая. Спорили. Потом я снова писала – до ночи. Особенно легко мне дался раздел «Искусство спора».

Через месяц, когда силы мои были на исходе, появился Алексей из джунглей Амазонии. Кажется, Коста-Рика в Амазонии. А может, и нет. У меня собственная ментальная географическая карта, и она отнюдь не во всем совпадает с той, что висит на стене в комнате Ники. Гулять с Батоном по вечерам стал Алексей. И по утрам тоже.

Этот месяц я писала утром, днем, вечером и ночью. Последние две недели потребовали водки. Утром и днем я писала, потом шла в магазин, готовила обед, немного ела, выпивала полстакана водки и писала снова.

В эти два месяца я жила так, как не жила никогда после. Я помнила все, что знала. Я помнила всю свою жизнь, от рожденья до смерти. Мне не нужно было смотреть на небо, чтобы видеть звезды, – ведь я непрестанно разговаривала с моим арбатским Учителем, чей прах давно покоился на Ваганькове, под серыми ветвями кленов и под прахом кленовых листьев, с этих ветвей за семь лет опавших. И я разговаривала с Михаилом. Нет, не наяву. Эти реальные беседы прекратились, как и встречи. Но я вызывала его к себе в комнату своей волей, усаживала в кресло и говорила, о чем хотела. А иногда даже о том, о чем не хотела. Вовсе не хотела. Вряд ли и он подозревал об этом. Нет. Нет, конечно.

И вот настал час победы. Наступил рассвет. Мутный зимний свет чуть брезжил, когда я погасила настольную лампу. Рукопись была готова. Все спали.

Потирая ноющую поясницу, я подошла к окну. Что-то белое, как привидение или узкий сугроб наметенного за ночь снега, с перил балкона смотрело прямо мне в лицо желтыми светящимися глазами с черными центрами крупных зрачков. Полярная сова не шевелилась. И не моргала. Я замерла за стеклом напротив, одной рукой вцепившись в холодный подоконник, другой – защищая свой камень от горящих глаз птицы.

Призрак Севера мягко взмахнул громадными крыльями, и они унесли его в сереющее небо.

Аквилон, аквилон, ветер с полюса, зачем ты прислал ко мне своего вестника? Почто устремил полет его сюда, в город, над крышами серых восьмиэтажек, над утлыми и жалкими антеннами человеческих трущоб? Почто направил его к моему окну и устремил мне в сердце взгляд его неподвижных глаз в этот миг – миг моего торжества, моей победы, моего ликования?

Я опустила усталую голову и побрела к кровати. Через полчаса нужно было будить Ники в школу. Алексея давно уже не было – он разыскивал в Туве красных волков, исчезнувших в тех далеких горах еще в незапамятные времена.

Неделю или две я провела в каком-то полузабытьи. Все это время падал и падал мягкий прозрачный снег – медленно, не спеша, безмятежно. Зима давала мне отдых. И все короче становился день.

Однажды, когда Ники вышел уже в утреннюю тьму, отделявшую его от школьных кабинетов и коридоров, освещенных люминесцентными лампами, когда я вернулась домой после прогулки с Батоном, а за окном побелело, зазвонил телефон. Я стряхивала редкие снежинки с воротника дубленки, с широкой спины собаки, и подходить не торопилась. Зачем? Чтобы услышать, что заболел кто-нибудь из кафедральных коллег и нужно нестись в институт заменять его на занятиях? Или что рукопись моего учебника ни к черту не годится? Но звонки не оборвались, и особая тишина, которая наступает в пустом доме снежным утром, так и не наступала. Я сняла трубку. Телефон в этой квартире, полученной в шестидесятом году молодыми тогда, а теперь уже мертвыми родителями Алексеева друга, был сделан из тяжелого черного вещества, название которого забылось. И трубка весила как гантель.