Анна Михальская - Профессор риторики

– Так мы же только вчера договаривались. – Я еще не вполне оценил угрозу всем своим планам.

– Вчера – это вчера. Кто ж их знал, что они в Москве уже, да к тому же сразу в Волчью потащатся?

– Так, может, ты тогда нас сразу в Зайцево, а в Фуфлово потом. Успеешь отдохнуть-то.

– ??? Ночь всю прокататься! Ты это отдыхом называешь?

Я смолк. Все было испорчено. Ненавижу, когда планы ломаются. Ну, уж теперь как повезет. Если с попуткой выгорит, то не так уж плохо. Так. Приезжаем ночью в Фуфлово. Спим. Утром добираемся до Бубенцов – отец говорил, там всего километров несколько. Потом до шоссе, где сворот на Зайцево. Ловим попутку. Вот где все может накрыться. Машины там не чаще медведей. А путь непеший – под восемьдесят верст. Если остановим кого – добираемся до Хай Чжэна: арбуз, подарки… Потом назад, в Бубенцы, и Волоков отвозит нас в Торопец, к вечернему московскому поезду. Все.

«Тойота» рассекала ночной мрак, заглушая робкие звуки июльской ночи агрессивной попсой. Так, миновав спящие Бубенцы, мы увидели впереди, у светлой даже во тьме проселочной дороги, черные бугорки немногих изб: Фуфлово. «Тойота» немедля развернулась, еле успев извергуть из своих рычащих недр арбуз, будто второпях родила детеныша, и с громом укатила. Все стихло.

Тонкими иглами пронзали тьму крики юных неясытей – совята просили родителей поторопиться, наполняя несытые желудки детей теплыми мышами. Мы с Вэй Юнем, подрагивая от ночной свежести, постучали в окно к отцу.

Для сна оставалось часа три, не больше.

Когда я проснулся, Ли Мин уже обливался из ведра у колодца. Поднять Вэй Юня оказалось непросто. Он не гнулся, как оловянный солдатик, и принял вертикальное положение весь целиком, хотя я пытался вначале посадить его на топчане, где он до самого рассвета спал совершенно неподвижно.

Колодезная вода тверской деревни Фуфлово, доведенная до состояния белых пузырьков в помятом и закопченном алюминиевом чайнике – том, что подобрали в брошенной избе, обживая покинутое кем-то гнездо, – эта живая вода расправила черные комочки чая из провинции Сычуань, и его зеленые листики, как водоросли, заколыхались в наших кружках.

Отец остался кормить изрядно подросших волчат – их желудки за ночь съежились, животы подтянулись, и они, как ночные детеныши неясытей, нетерпеливыми криками пронзительно требовали пищи. Вопли записывались на магнитофон, а мы вышли в Бубенцы – искать машину. Арбуз понес Ли Мин.

Да, любовь моя умирала. На рассвете летнего дня, в блаженном полусне и тумане первых, еще сонных птичьих звуков, на краю сверкающего солнечного диска, это было так же ясно, как прозрачен был небесный свод этой лесной вселенной. Но все же – все же… Что-то еще несло меня вперед, туда, в глубь медвежьей и волчьей чащобы, несло с той же силой, которая напрягает великолепные ноги скачущего по высокой луговой траве оленя и расправляет пестрые крылья ястреба… И я подчинялся ей, не задумываясь, не оглядываясь, и устремился навстречу другу, который и другом-то уже не был, но это было уже не важно.

До Бубенцов мы дошли легко. Арбуз передавали друг другу. Но деревня еще спала. Я весьма неудачно попытался решить нашу проблему, постучав в окно к мужику, которого мне назвал отец еще в Фуфлово. У черной избы его стоял уазик, столь же помятый и закопченный, как алюминиевый чайник отца. В ответ на стук раздался мат, окно распахнулось и из него показалось дуло двустволки. Я извинился, окно захлопнулось.

Но мат еще долго звучал нам вслед, и в такт колебаниям воздуха слегка позванивали истончившиеся от времени стекла.

Мы подошли к розовому, пахнущему свежей смолой дому. Его только что построил себе рыжебородый отцов коллега и однокашник, исследователь Арктики и белых медведей, а также сложных отношений песцов и полярных сов. Непростая жизнь арктической фауны, запечатленная рыжим викингом на тысячах кадров, заснятая на километрах видеопленки, рассказанная русским варягом на страницах прекрасных книг, которые он – один из немногих московских зоологов, если не единственный – умел писать сразу по-английски и издавать в Америке, – вся эта суровая, сложная и прекрасная жизнь моржей и медведей, гусей и леммингов – дала ему возможность собственной жизни. Жизни на Севере. Жизни в Москве. Жизни в Бубенцах. Во Флориде. Где бы он ни захотел.

Мы поставили арбуз в траву и присели на белое крыльцо. Вэй Юнь зевнул. Ли Мин сидел с прямой спиной и смотрел перед собой, на первые деревья у опушки. Искусно лавируя между ветвями, вылетел на охоту ястреб-перепелятник. Я опустил голову на руки. Что же делать? Сколько еще проспят жители Бубенцов? Нет, не успеть мне за восемьдесят километров в Зайцево, а потом и обратно, да еще к вечернему поезду в Торопец! Не успеть…

Но тут дверь за спиной у нас, не скрипнув, отворилась – у викинга в хозяйстве, видно, все было смазано, – и сам хозяин, уставив вперед рыжую в мелких колечках бороду, вышел на свет божий, и босые ноги его, все в красноватых волосках, уверенно и твердо ступили на толстые свежие доски собственного крыльца.

– А, Николай Алексеич! С добрым утром! Hello, friends, you are very, very welcome! – последнее было сказано с широким зевком для китайцев.

Забрезжила надежда. Варяг обладал внедорожником. Вот он, автомобиль, под навесом. Новенький и наверняка исправный. Если попросить – он ведь знает меня с пеленок, буквально. Попросить – раз в жизни только. Все сделаю, что только душа его пожелает. За одну только поездку. Разве раз в жизни это так много – одна просьба?

Я попросил.

– Ну, может, отвезу, – сказал рыжий. – Посмотрим. Вон поленницу сложите сперва. А там посмотрим. А?

Поленница была сложена за считанные минуты. Старательно и радостно укладывая березовые чурки у стены сарая, под аккуратным выступом крыши, я вспоминал рассказ Пришвина про сеттера-гордона. Верный его звали, этого пса. Хозяин – охотник, помещик – пропал в восемнадцатом, а пес остался. Приютил его в деревне один мужик, да пожалел, что взял. Собака оказалась никуда не годная: наколешь дров-то, а он нет чтоб в поленницу сложить, так к сараю только перетаскает, там и бросит. Хорошо, писатель увидел и купил. А я вот никому не нужен, хоть и дровешки как надо располагаю. Одно к одному. Пришвин мой, спаситель, хозяин ласковый, где ты?

Хозяин дома на крыльце пил чай. Я подошел и посмотрел вопросительно.

– Слушайте, ребята, не ездите вы никуда. Ну чего напрягаться, леший вас за восемьдесят километров тащит! Расслабьтесь. Природой полюбуйтесь. Вон. Красота-то какая, а? На озеро сходите. И вообще – учитесь жить себе в радость. И я никуда не поеду. Ну что ты, в самом деле, Николай Алексеич? В уме ли? Ну, привез китайцев, так зачем тебе еще один? Одним больше, одним меньше… Тут погуляйте, а к вечеру вас Волоков на станцию подбросит. Там еще партия волонтеров прибывает.