Мария Амор - Иерусалимский лев

Шатко балансируя на одной ноге, Шмуэль примостил анкету на поднятом колене второй, явно ожидая, что я тут же подпишусь в нужной графе, и он сможет наконец-то взмыть и избавиться навеки от докучной клиентки.

— Шмуэль, так невозможно! — воскликнула я в отчаянии. — Присядем хоть там, — и указала на широкий каменный бордюр, обрамлявший затоптанную клумбу, в которой росли окурки, цвели две пластиковые бутылки и раскрывались навстречу тусклому осеннему небу целлофановые пакеты.

Он стремительно метнулся к клумбе, но не сел на ограду, а пристроился, неудобно скрючившись, на спине стоящей рядом скульптуры каменного льва, одной из той тысячи статуй львов-символов города, которыми украсился Иерусалим в честь своего трехтысячелетия.

— Вот тут, сейчас… — волновался он, пытаясь трясущимися руками разложить бумаги на распахивающихся полах пальто, и одновременно страстно, сбивчиво продолжал свой рассказ: — У нас всего двенадцать танков. Они утверждали, что деревня в наших руках… Они отдали нам этот ужасный приказ…

У меня не было причин не верить ему: после того, как все газеты обошла фотография нашего министра обороны, бывшего секретаря профсоюзов Амира Переца, разглядывающего плацдарм военных действий в наглухо закрытые окуляры бинокля, странность приказов Генштаба уже не удивляла.

Шмуэль замолк, и я воспользовалась паузой, чтобы перевести беседу в плодотворное русло:

— Они не платили ни за воду, ни за электричество! А теперь электрокомпания требует, чтобы я оплатила их ужасные счета!

Мой собеседник о чем-то тоскливо размышлял, оставалось лишь надеяться, что именно о моем казусе.

— Знаете, — промямлил он, наконец, — мы обязаны обеспечить им возможность перевести квартиру на их имя.

— Сначала пусть они погасят задолженность! И переведут на себя договор с электрокомпанией! — раздраженно заметила я.

Кажется, он даже не услышал моих возражений, потому что опять принялся описывать пережитое:

— А как только мы оказались в городе, по нам открыли перекрестный огонь…

— Шмуэль, я понимаю — это было ужасно, но это в прошлом. Война закончилась, — заявила я твердо.

— Вы не понимаете… После Ливана… — Он грустно покачал головой.

— Нет, — прервала я эти невыносимые, беспощадные воспоминания. — После Ливана тоже надо как-то продолжать жить! Например, надо отключить им электричество! И газ! И воду!

Он вздрогнул и упрямо прошептал:

— Мы должны соблюдать договор…

— Шмуэль, — воззвала я к остаткам его разума, испуганная этой гипертрофированной совестливостью: — Вы чьи интересы защищаете — мои или их?

— Послушайте, — он словно только что услышал мои слова, и взглянул на меня таким потерянным, полным муки взглядом, что у меня сжалось сердце, — ну кого я теперь могу защитить, после Ливана? Вы знаете, там даже раненым никто не мог помочь… Их только ночью дотащили до вертолетов… под сплошным огнем… — Он бессильно сник, уставившись потухшим взором на документы: — Разве бумажки могут кого-нибудь спасти? Я не могу больше этим заниматься…

Я не знала, как утешить страдальца, как отвлечь его мысли и вдохнуть в него хоть немного энергии и веры.

Внезапно раздался оглушительный взрыв. Сердце вспыхнуло, взрывная волна адреналина разнеслась по телу, а спустя секунду и ударная волна настигла пешеходную зону. Место трагедии было милосердно скрыто от глаз, но несколько мужчин, среди них солдатик, бородатый еврей в молитвенном талите и бизнесмен уже мчались к месту трагедии. На камне мостовой остался валяться мобильник, распахнутый, как рот в беззвучном крике, и мать догоняла упущенную девочкой коляску с младенцем, катившуюся к площади Сиона.

Когда я вновь повернулась к Шмуэлю, на льве, где только что неловко балансировала его нелепая фигурка, никого не было. Я огляделась: куда за мгновение ока мог исчезнуть мой отчаявшийся защитник? Один лишь горбоносый, пышногривый лев взирал на меня печальным, отрешенным взором, словно говоря: после Ливана, после этого взрыва ничто не имеет ни малейшего значения! Мне стало страшно: пусть нелепый праведник-правовед был бессилен и бесполезен, но теперь, с его исчезновением, показалось, что весь город и все его жители покинуты и обречены, что любое обыденное занятие, любое будничное действие лишено малейшего смысла.

Из столбняка выхватил жуткий вопль сирены, окативший кипящей тревогой и настойчиво призывавший к немедленным спасительным действиям. Я возмущенно взглянула на каменного истукана, который упорно делал вид, что он тут совершенно ни при чем, что он уже тысячи лет взирает на творящееся в своем городе, и лишь его небрезгливым попечением не кладется конец нашему греховному царствию. Он словно говорил: «Не следует удивляться исчезновению Шмуэля, ибо сколько может праведник безмятежно взирать на грешников и терпеть деяния их? Гибель безвинных переполнила трепетную душу, и ему нестерпимо захотелось покинуть своих сограждан, избавиться от существ несовершенных и недостойных, то и дело творящих негодное, взвешенных и найденных слишком легкими. Праведники — существа хрупкие и ранимые, беззащитные перед лицом человеческих деяний, как орхидея. Жить и созидать тут способны только существа, подобные своей выносливостью и цепкостью кактусам-сабрам».

Ветер колотил ставнями, хлопал вывесками, выворачивал зонтики, ветер издевательски подбрасывал и уносил листочки моих документов. Нет, нет! Кто-то обязан придать значение простым, суетным, ежедневным, мелким, ничего не значащим событиям, из которых строится нормальное бытие грешных делами и помыслами горожан!

Преодолевая кошмар, наперекор чудовищности действительности, доказывая отчаявшемуся, покинувшему нас Шмуэлю и этому издевательски невозмутимому, неподвижному льву, что даже после всего случившегося жизнь не должна потерять надежду и смысл, что спасительные ежедневные хлопоты и заботы продолжаются, я помчалась в противоположную взрыву сторону, вдогонку анкетам, ловить свое освобождение от кабалы чужих долгов.