Йенни Йегерфельд - Лежу на полу, вся в крови

— Я ухожу уже, так что можешь начинать собираться. Помочь тебе с чем-нибудь?

Он подошел к кафедре, открыл верхний ящик, вытащил оттуда пачку сигарилл и сунул ее в карман куртки.

— Да нет, спасибо, я почти закончила. Я возьму полку домой, чтобы там доделать, ничего?

Я не хотела ничего говорить о сердце — он может усмотреть в этом что-то нездоровое, и, возможно, будет прав. Мне, впрочем, на это было плевать, вышло очень красиво!

— Да, да, хорошо, — рассеянно сказал он. — Только принеси ее потом, когда закончишь, чтобы я мог тебе поставить оценку.

— Обязательно, — кивнула я.

Он обошел вокруг полки и внимательно осмотрел фламинго.

— Здорово, осталось только подшлифовать тут немножко. Для кого ты ее делаешь? Для себя?

Он снял берет и старательно поправил волосы.

— Нет, для мамы. У нее скоро день рождения.

— Понятно. Она наверняка обрадуется. Это же книжная полка, да? Она любит читать?

— Очень.

Я вернула лак в подсобку, набрала воды в баночку от — судя по полусмытой этикетке — горчицы и сунула в нее кисточку. Прежде чем закрыть лак крышкой, я закрыла глаза и втянула ноздрями запах. Обожаю запах лака.

В мастерской стало неожиданно тихо. Я вдруг вспомнила, что под курткой на мне надета футболка Вальтера. Футболка Вальтера, которую я теперь окончательно испортила. Я натянула ткань, взглянула на текст и в ужасе застонала.

Я УМЕЮ ВЕРБАЛИЗОВЫВАТЬ СВОЙ СТРАХ!

Блин, ну и что я наделала?

Я продолжала стоять на месте, не желая уходить из подсобки. Он крикнул:

— Но теперь-то тебе пришлось рассказать о полке, я так понимаю? После того, как ты порезала палец.

Наступила тишина. Я хотела промолчать, но сделать вид, что я его не услышала, было невозможно. Я вернулась в мастерскую, где Вальтер успел усесться на кафедру, и сказала:

— Да нет.

— Она ничего не знает про полку?

— Нет, и про полку тоже не знает.

Я подняла на него вызывающий взгляд. Он с интересом меня разглядывал.

— В смысле? Ты хочешь сказать, что она и про палец ничего не знает?

— Не знает.

Он вылупил на меня глаза, отчего вид у него стал еще глупее, чем обычно.

— Но почему?

Ну, начинается, подумала я про себя.

— Она живет в Норрчёпинге… и сейчас в отъезде.

— Ага. Так ты не с ней живешь?

— Нет.

А что, есть варианты? По-твоему, я каждый день мотаюсь оттуда в Стокгольм? Придурок.

Я кипела от злости, снимая полку с рабочего стола.

— Получается, ты живешь с папой?

«Тебе-то какое дело», — хотела ответить я. Эти слова уже вертелись у меня на языке, но тут я вспомнила, с какой готовностью, с какой самоотверженностью он предоставил в мое распоряжение свое время, свою мастерскую и футболку. Свою футболку, именно. Я скрестила руки на груди, пытаясь ее спрятать.

— Ну да. Вернее, я езжу к Яне, то есть к маме, по выходным. Раз в две недели.

— Понятно.

Он наморщил лоб. Я чувствовала, что его так и подмывает спросить почему. Я видела это по глазам, по подрагивающим уголкам рта. Я и раньше встречала у взрослых такую реакцию.

Я молчала, выжидая, пока уголки его рта успокоятся. Казалось, что следующего очевидного вопроса он не задаст, и я успела было подумать, что он молодец, принял верное решение. Однако, как только я начала расслабляться, прозвучал тот самый вопрос.

— Прости, это не мое дело, конечно, но как так получилось, что ты живешь здесь, а твоя мама — там?

Блин, и почему все думают, что жить с папой — это какая-то нереальная проблема? Или нет, лучше так: почему все думают, что не жить с мамой — это какая-то нереальная проблема? Модель семьи, в которой мать не занимается ребенком постоянно, явно вызывала у людей бурную реакцию, но сейчас у меня не было сил на очередную тираду о том, как несправедливо предъявлять столь разные требования к мужчинам и женщинам и что ребенку, который каждые вторые выходные проводит у отца, вряд ли приходится отвечать на столь бестактные вопросы.

— Ну, может, ей нравится тамошний диалект, или трамваи, или местная футбольная команда. Мне-то откуда знать?

Он смотрел на меня, а я на него, изо всех сил стараясь выглядеть при этом хладнокровной и безразличной. Смотрела на него, как на неодушевленный предмет, неодушевленный и незначительный. Тем самым взглядом. Маминым.

Внутри себя я повторяла: «Он пустое место, он никто. Он — камень».

В конце концов он отвел взгляд, — но во взгляде этом читались тревога и немой вопрос.

Я выиграла, но нельзя сказать, чтобы эта победа меня обрадовала.

И тут, кажется, он наконец-то заметил мою футболку — и вздрогнул, увидев кровавое пятно. Он с подозрением прищурился, и я увидела, как он пытается прочесть, что на ней написано. Потом он снова перевел взгляд на меня. Я с вызовом смотрела прямо на него, так что он первый не выдержал, поднялся и пошел к двери. Уже почти выйдя в коридор, он попросил меня выключить свет. Я сунула полку под мышку и тоже направилась к выходу. Ударила кулаком по выключателям. Гудящий свет погас, и в мастерской стало темно и тихо. Как бы я хотела, чтобы у меня в мозгу были такие же выключатели.

Чтобы и там наконец стало темно и тихо.

Никаких мыслей.

Никаких поводов для тоски.

В среду я не пошла в школу. Когда будильник зазвонил, я не стала даже делать вид, что пытаюсь проснуться. Папа ушел совсем рано, так что с ним объясняться не пришлось. В девять утра я все равно проснулась от яркого солнца, совершенно не гармонировавшего с тем, что творилось у меня внутри. Я, естественно, снова забыла опустить шторы.

По привычке проверила папины почту и «Фейсбук», но везде было пусто — не считая очередного отчаянного уязвленного вопля от Дениз, который я удалила. С большим удовольствием. Я вообще испытываю удовольствие, удаляя придурков то тут, то там. Может, я и сама вроде тех уродов, которые врываются в школы с оружием и устраивают бойни? Одежда, по крайней мере, у меня для этого есть. Найдутся даже спортивная сумка и длинное кожаное пальто.

Я снова вернулась в кровать и принялась внимательно рассматривать обои — в их черно-белых психоделических узорах мне чудились то кроткие ягнята, то злые чертята. Несколько раз позвонила в больницу Вринневи, но доктор Руус был занят, страшно занят, ему что-то передать, нет, я перезвоню попозже; и каждый раз я одновременно испытывала и ужасное разочарование, и невероятное облегчение.

На десятичасовой перемене позвонил Энцо. Не в силах пошевелиться, я тупо пялилась в экран, на котором призывно мигало его имя, однако так и не смогла заставить себя снять трубку.

В половине двенадцатого, когда я лежала на диване и щелкала пультом, переключая каналы, раздался звонок в дверь. Я нехотя поднялась, вышла в коридор и выглянула в глазок. На площадке стоял Энцо. Все понятно, обеденная перемена. Он помахал рукой в глазок, так что я поняла, что он меня услышал и придется его впустить.