Йенни Йегерфельд - Лежу на полу, вся в крови

Я вздохнула. Поразительно, до чего иногда мало надо, чтобы сбить человека с толку.

— Почему же, можно. Брать деньги — слышал когда-нибудь о таком явлении? Денежное вознаграждение. Оплата труда.

Энцо покачал головой. В его душе явно происходила борьба. Его можно было понять — я и сама так не думала. Просто пыталась сделать хорошую мину при плохой игре. По-моему, он это понял. И промолчал из солидарности.

Тем временем коридоры опустели, и мы с Энцо рванули в класс.

— Даешь шлюх! — выкрикнула я, чтобы снять повисшее напряжение, и высморкалась в салфетку, найденную в кармане. Кто бы мог подумать, до чего, оказывается, сложно сморкаться одной рукой.

Две невзрачные девицы с растрепанными волосами и лицами, покрытыми толстым слоем тонального крема, плелись по коридору в обнимку, о чем-то шушукаясь. Они умолкли и с ужасом посмотрели на меня, широко распахнув глаза. Я бросила на них вызывающий взгляд, и они прошли мимо, то и дело оглядываясь. Такие серые мышки всегда вызывали у меня раздражение. Все считают их милыми и добрыми, но откуда нам знать, если эти тихони никогда ничего не говорят? Лично у меня они ничего, кроме подозрения, не вызывают. Может, они вообще неонацисты, кто их знает?

— Майя, — окликнул Энцо, проследив за моим взглядом.

— Что? — рассеянно спросила я, вновь почувствовав, как пульсирует налившаяся кровью шишка.

Я не смогла сдержать стона.

— Ты уж прости, что спрашиваю, — ухмыльнулся он. — Но сейчас тебе больно?

— Да, Энцо, сейчас больно. Доволен?

— Да, теперь доволен!

Какое-то время спустя мы с Энцо уже сидели за соседними партами на уроке литературы. Ханне только что закончила объяснять про основные стихотворные размеры и теперь велела нам написать хокку — японский стих, где в первой строке пять слогов, во второй — семь, а в третьей снова пять, по крайней мере так она нам объяснила.

— Желательно, чтобы в третьей строчке было что-то особенное, — добавила Ханне и повернула ко мне свое веснушчатое лицо: — Что-то… неожиданное!

Она одарила меня сияющей улыбкой, и я вяло улыбнулась в ответ. Она меня любила, я это знала. Да и я ее, пожалуй, тоже — устоять было сложно. Она часто подходила ко мне после занятий, чтобы обсудить то или иное мнение, изложенное мной на уроке или в сочинении. Ее письменные комментарии к моим работам всегда отличались излишней восторженностью. «Блестяще!» — такова была ее неизменная оценка почти всего, что бы я ни написала. На собеседовании перед окончанием осеннего семестра она заявила, что у меня, цитирую, «превосходное умение выражать свои мысли устно и письменно», и добавила, что, пожалуй, я «самая одаренная ученица, с которой ей приходилось работать». Правда, весь ее преподавательский опыт к этому времени сводился к двум годам, но все же.

«Пятерка» мне была обеспечена — и очень кстати. По другим предметам оценки у меня были удручающе посредственными. Художественный уклон требовал хоть каких-нибудь художественных талантов, мои же были весьма скромными. Похоже, я исчерпала весь свой творческий потенциал на вступительных экзаменах. Никогда больше — ни до, ни после — я так не рисовала. Я даже умудрилась отличиться в столь ненавистной мне скульптуре, сваяв «Венеру Милосскую» — ну, ту телку с голой грудью и отпиленными руками. Я назвала ее «Нет ручек — нет варенья» — в этом явно было что-то провидческое. «Нет пальца, нет и…» — чего, интересно? Зато после вступительных я начисто выдохлась. Все как отрубило — вдохновение меня покинуло, творческий огонь погас, как язычок пламени на обугленной спичке.

Ханне маячила в ожидании у доски, на которой ее безупречным безличным почерком были перечислены формальные признаки хокку. Вдруг она резко шагнула к парте Симона и выхватила у него из рук мобильник. Он удивленно поднял глаза и попытался было возразить:

— Но…

Ханне вернулась за кафедру, открыла ящик стола и положила туда телефон, не произнеся ни слова. После этого она снова принялась мерять кафедру шагами.

Палец болел просто адски, и я чувствовала себя ужасно несчастной.

Ну почему, почему она не звонит?! Я же палец себе отпилила! И она об этом знает!

Ханне остановилась, опершись о кафедру растопыренными пятернями, как спринтер на старте, и уткнулась в свои записи. Воспользовавшимся этим, Энцо тут же сунул мне записку — он интересовался, пойдем ли мы куда-нибудь вечером. Я покачала головой и одними губами произнесла: «Норрчёпинг», — не сводя глаз с Ханне. На ней была блузка с глубоким вырезом, в котором вздымались и опускались ее бледные груди. При каждом ее вздохе казалось, что сиськи вот-вот вывалятся из тесного декольте. Вот было бы круто! Хоть какой-то экшен. Я оглядела класс. Незаметно вздохнула. В окно заглянул луч солнца, и миллионы микроскопических пылинок вспыхнули в его свете. Они медленно кружили в воздухе, будто паря в невесомости. Как рассыпанные в воздухе блестки. Сверкающие блестки на опущенном лице Ханне, сверкающие блестки на ее бледной коже…

Ханне резко выпрямилась, застав врасплох весь класс, беззастенчиво пялящийся на ее бюст. Энцо смущенно опустил глаза, остальные, по всей видимости, тоже, потому что ей пришлось щелкнуть пальцами, чтобы привлечь к себе внимание. Мне показалось, или по ее веснушчатому лицу и впрямь скользнула мимолетная самодовольная улыбка?

— Ах да, — произнесла она. — Небольшая подсказка. Можно писать о природе — времена года, например, весна… или приближение лета… Это привнесет в ваши хокку дополнительный японский колорит!

Она милостиво кивнула, давая понять, что можно приступать.

Я пересчитала слоги по пальцам и быстро записала:

Я протянула стих Энцо, и глаза его возмущенно округлились. Он вскочил из-за парты, выдернув листок из моих рук, и театрально прошептал, тыча в меня пальцем:

— Ну все, это война!

Он отправился подточить карандаш. Было настолько очевидно, что он просто тянет время, что мне еще больше захотелось как-то его поддеть. Двигался он плавно, чуть переваливаясь. Энцо с самого детства был толстым. Именно толстым — любые другие эпитеты были бы приукрашиванием действительности, он и сам так говорит. Но в последние месяцы с ним что-то произошло. Помимо того, что он вытянулся на пару сантиметров, он еще и заметно похудел. Его фигура приобрела более четкие очертания. Я подозревала, что он начал тренироваться, но мы с ним такие вещи не обсуждали. Думаю, эта тема была бы одинаково неловкой для нас обоих. Он был значительно выше среднего роста, и сейчас его вес был почти в норме. Но несмотря на то, что речь шла о какой-то лишней паре килограммов, он по привычке держался как раньше. Словно по-прежнему был, ну да, толстым.