Людмила Коль - Маша минус Вася, или Новый матриархат: [сборник]

Вкусно было до умопомрачения. До сих пор вспоминаю.

Ну и вечерком каждый день мы с Ленкой заходили. По приглашению.

«Швыркали» на кухне сладкий чай из здоровенных кружек, читали детям книжки, штопали носки, резали бесконечный винегрет в среднего размера тазик… Разговоры тоже разговаривали, ясное дело.

В длинных вечерних беседах обретала очертания бабы-Милина история. — Вы, деффки, не обижайтесь, что я… матерусь… инокта. Прифычка. Кокта ф труттармия рапотали… Там же бик… — и она приставляла пальцами рожки ко лбу, чтоб мы яснее поняли, кто такой «бик», — а если бик нэ обматэрить — он же пахайт не начнет. — Я, как во сне, слушала страшную сагу, которая в устах Эмилии Андреевны звучала вполне обыденно. О том, как в сорок первом году их, поволжских немцев, в одну ночь выселили из добротных, богатых хозяйств в окрестностях города Энгельса и отправили с минимумом вещей кого куда. Как страшно ревела по всей деревне недоеная скотина, как тряслись в плаче матери, зная уже, что их разлучат со старшими детьми. Женщин с малыми и стариков отправили на Алтай — строить землянки и жить в них. Молодых — в трудармию, на Северный Урал, валить лес. Так семнадцатилетняя Миля оказалась в окрестностях славного города Ивделя по пояс в снегу с топором в руках. И поняла ясно, с первого же дня, что погибнет на этой работе обязательно. Просто не успеет научиться. Леса же она не видела никогда — жила безвыездно в степной зоне. В первый же день утонула в снегу и потеряла валенок. Каляные рукавицы не давали держать топор — он выскальзывал из рук, и поиски вслепую отнимали полчаса. А ведь норму никто не отменял. Нет нормы — нет хлеба, помирай с голоду. И как пришла заявка на другие виды работ, и вербовщица стала записывать желающих и шепнула ей тихонько: не знаю, какая работа, но — точно не лес. И как Миля кричала и тыкала пальцем в листок бумаги: пиши меня!!! Пиши меня!!! И оказалась в сельхозбараке, и выходила «пахайт» на том самом «бик», который без матерных выражений не собирался работать. Она в лицах показывала, как это все происходило. Делала круглые свирепые глаза, поднимала вверх невидимую палку, выдавала страшным, низким, совершенно не своим голосом замысловатую матерную тираду и резко, жестко оглоушивала невидимую скотину невидимой дубиной. Это было настолько правдоподобно, жутко, упрямая, несокрушимая Милина энергия действовала настолько мощно, что мне самой немедленно хотелось быстренько надеть ярмо и войти в борозду, только бы не ввести ее в состояние гнева. А потом рассказывала, как болели и умирали без лекарств, как пили горький хвойный настой от цинги… Как молилась все ночи напролет на полу ее соседка, мать взрослого сына, который работал в соседнем лагере. Вымаливала ему жизнь.

— Ирына, как она молилась… Фсю ночь… Прямо… С колена не фстафала… Ты такофо не видела никокта…

И все равно не вымолила. Умер сын. «Бок» не услышал…

Миллеры, Милины родственники, выжили все, что меня не очень удивляет. Если они обладали ее энергией…

Там, в Ивделе, она встретила своего Яшу. В первое воскресенье после Победы. Тогда девушек отпустили в городской клуб на танцы. А до этого, говорит баба Миля со смехом, за четыре года — ни одного мужика… Даже не видели.

— Как же вы, Эмилия Андреевна, на него внимание-то обратили? — добивалась я.

— Красавец, наверное, был невозможный? — предполагала Ленка.

— Та нет, не то штопы… — задумывалась Миля, — просто мне… репята такие… куликанистые нрафились… Т-тура была, — выносит она себе приговор и продолжает: — Пришла ис клюп, а дефчонки мне: как, Миля, пыл там кто? Та пыл, — говорю, — отин… Куликанистый. Смеются: сначит, тфой пудет…

Так и вышло. Муж ее, Яков Христианович Гроо, фигура непростая. Во-первых, он немного старше своей жены и к моменту начала войны уже имел «специальност» — машинист паровоза. Им и работал. А что вы думаете? Элита. Паек как специалисту. Уважение. Ну, и нос задирал соответственно. Фасонистый был мужчина. Не зря потом все друзья-немцы к нему своих жен ревновали… На всю жизнь затаил обиду на советскую власть за то, что не удалось уйти на фронт добровольцем, как он хотел. Не взяли. Его-то, Яшу Гроо!!! Условно заподозрили в предательстве. Чертова пятая графа! А вообще-то ход войны мог бы быть совсем другим, если бы такие молодцы, как он… — намекал Христианыч. — Молчи, турак… — обрывала его баба Миля и толкала кулаком в спину.

И так всю жизнь. Не знаю, где бы был к концу дней ее Яша, если бы не она. Только она почему-то точно знала, как жить и куда двигаться, что где брать и как вести себя, что можно говорить, а что нельзя. И в глобальных вопросах и в мелком, житейском. Например, история с именем Карл. Так папаша Гроо желал назвать своего младшего сына, родившегося в 1951 году. В честь основоположника, видимо. Выпендриться. Не задумывался как-то о том, каково мальчику Карлу Гроо будет житься среди Юр, Сереж и Ген. А его жена — задумывалась. Поэтому дала настоящий бой мужу, растрепавшему про Карла по всей округе. И назвала сына Сашей, за что тот был благодарен ей всю оставшуюся жизнь.

Несмотря на весь Христианычев презентабельный вид — аккуратность, выбритость, одеколонное благоухание, значительную речь почти без акцента, — все равно с первого взгляда было ясно, кто именно в семье Гроо мотор. А кто так — пришей-пристебай… Откуда взялся Хрыч, кстати? А это мы его так, потихоньку… Увидели как-то на столе конверт от письма его племянницы: адрес и… «Гроо Якову Хр-чу». Ахнули. Посмеялись. Ну и стал он после этого Яков Хрыч навечно.

К тому моменту, как я познакомилась с семейством Гроо, оба они — баба Миля и Яков Хрыч — были уже пенсионерами. Эмилия Андреевна держала на себе дом — добывала продукты, готовила, убирала, пасла внуков, летом вкалывала на участке в коллективном саду…

Яков Хрыч ходил на работу. Трудился «в клюп», вахтером. И шахматный кружок вел. Но внимания требовал не меньше внуков. Миля бдительно следила за тем, чтобы он вовремя шел с дежурства домой; если задерживался, отправлялась встречать. Боялась, что напьется и в пьяном виде наговорит лишнего. А Хрыча действительно «несло» частенько. То дегустировал самогонку со стариком Кашлиным, клубным художником, в его каморке, и был застигнут на месте преступления директрисой; вместо того чтобы со смиренным видом, как это сделал хозяин помещения, выслушать положенное, вступил в пререкания, отмел все предъявленные обвинения и сам выступил с яростной обличительной речью. И пенял потом товарищу: вот если бы я, Александр Панкратьич, был, как ты, ветеран, ор-де-но-но-сец, я бы ее вот как за хвост держал! И протягивал вперед стиснутый кулак, в котором невидимо трепыхалась вниз головой ненавистная начальница в образе жирной, злобной, глупой крысы. Смелый поступок отважного вахтера повлек за собой множественные неприятности: приказ о лишении месячной премии, собрание трудового коллектива, товарищеский суд. «Не услеттила», — сокрушалась Эмилия Андреевна…