Людмила Коль - Маша минус Вася, или Новый матриархат: [сборник]

То будучи опять же в хорошем подпитии, на кухне рассказывал моему мужу о том, как он в мужском смысле еще «о-го-го», и прозрачно намекал на свои триумфальные посещения «некоторых молодых». Не знал, сердешный, что его нетрезвую и оттого не тихую речь слушает не только сочувствующий собеседник-мужчина, но и кипящая гневом баба Миля. Из соседней комнаты. Медленно сползала с его лица блаженная улыбка, когда он, повернувшись, встретился глазами с Милей, стоящей в дверях со сложенными на груди руками.

— Ненавижу, когда хвастайт, — жестко сказала она, — к молодым… нато ходит… с палочка. С па-лоч-ка. А не с тряпочка. Там… посуда мытт не нато. Там — трукое нато… Тьфу. — …Выходили из кухни втроем, по очереди: впереди — баба Миля, твердо ступая и пылая праведным гневом; вторым — повесив голову и руки плетьми, Яков Хрыч. После всех — согнувшись в три погибели и задыхаясь от смеха — мой муж, слушатель и свидетель удивительного спектакля. Мне не было скучно в этом доме ни одного дня из тех, что я провела вместе с Эмилией Андреевной. Копали картошку, закручивали грибы, пекли пироги, хохотали… В дом Гроо удивительным образом стекались все новости — по большинству веселые, новости-анекдоты, которые приносили «на хвостах» соседки, хлопающие дверями без запоров и нетерпеливо голосящие прямо из коридора: «Миля! Миля! Что я тебе расскажу! Сидишь тут, ничего не знаешь!..» И — новость! И — хлоп баба Миля руками по бокам!!! И комментарий — меткий, едкий, приправленный ядреным, но удивительно уместным словцом… И мы падали на стол от дружного хохота и поднимали в воздух мучную пыль… А потом весь вечер прыскали и качали головами, а Миля наворачивала нам историю за историей на предложенную тему, только слушай… Руки ее при этом, кстати, не переставали работать. Они рубили осеннюю крепкокочанную капусту вместе с огромной луковицей в деревянном корыте сечкой в крошево, чуть присаливали, чтобы масса не отдала весь сок… А у нас с Ленкой в это время на противнях уже было раскатано тесто, с бортиками, как положено; и — аппетитную начинку на него, и разровнять ножом, и кусочки масла уложить сверху. И: «Лэна, не телай толстый шов», и дырочку в центре не забыть — чтобы верхушку в духовке не порвало, а пропитывало корочку замечательным, ароматным капустным парком… Пироги были здоровенными — хватало всем, кто бы ни забрел в этот день на кухню к хозяевам. Шли, конечно, активно. На запах. Он окутывал каждого, кто открывал подъездную дверь. И не было ничего вкуснее бабы-Милиного пирога, горячего или холодного. Так до сих пор считает мой муж, вспоминая его аромат и хруст верхней корочки, и нежную промасленность нижней, и пышность начинки, исходящей духовитым соком… Я могла слушать бабу Милю часами. Даже не ее истории, а саму удивительную русско-немецкую речь. Она интересным образом иногда «сплавляла» русские и немецкие слова. Вот, например, в голове взболталось русское «во-первых» и немецкое «цум эрст»: родилось нечто среднее — «во-первыхст». «Ярмаркт» — произошедшее от немецкого — она упорно отказывалась произносить по-русски: «ярмарка» выглядело в ее глазах неправильным, недоделанным каким-то… Я могла смотреть на нее часами: удивительно красивым считаю ее лицо до сих пор — живое, умное, в коричневой сетке морщин; упрямый прямой нос, открытый лоб и глубоко посаженные, молодые глаза под темными бровями. Прямые седые волосы, подстриженные скобкой ниже ушей и отведенные ото лба гребенкой. Мелкая, плавная, чуть раскачивающаяся походка довольно быстро перемещала ее небольшую ловкую фигуру туда-сюда из квартиры в квартиру, по лестницам, из магазина и обратно, «в клюп» за Яшей и много куда еще. Вместе с ней мы пережили и восьмидесятые, и начало девяностых. В 90-м Яков Хрыч съездил к родственникам в Германию и вернулся почти иностранцем. Он понавез всем невиданных подарков, блистал пиджаком и ботинками немецкого качества, раздавал удивительные по содержанию интервью. Практически стал героем десятилетия. Хорошо помню заметку в местной газете, где он повествовал о своем вояже и на коварный вопрос интервьюера: «Яков Христианович, а не собираетесь ли вы покинуть Россию и вернуться на историческую родину?» — разразился цветистой фразой о том, что родина у него одна и умрет он, дескать, там, где и родился… Документы на выезд в Германию Гроо подали в аккурат перед этим интервью. И снова на кухне его костерила жена за привычку «болтайт фсякая ерунта напрафо и налефо», обзывала старым дураком и спрашивала, уперев руки в бока, как это он собирается смотреть людям в глаза после той чепухи, которую нагородил в газете. И Яша опять бормотал, и разводил руками, и вытирал лоб платком, и было ясно, что с корреспондентом он разговаривал в легком подпитии, которое добавило к его прекрасной образной речи толику вдохновения и сформировало такое прекрасное, логичное, естественное окончание интервью.

…А в Германию оба поехали, конечно. Баба Миля в самолете до Мюнхена, а Яков Хрыч при ней в каменной урне до одного из муниципальных кладбищ земли Фрайунг-Графенау, что в Нижней Баварии…

Эмилия Андреевна жива до сих пор. Этот четвертый этап ее жизни был традиционно нелегким, но баба Миля прошла и этот путь. И осталась корнем, гранитной плитой, неколебимой основой своей семьи. И это уже совсем другая, отдельная, длинная, грустная и смешная история…

Из общего нашего детства отчетливо помню одно: мы лежим распластавшись на холодной московской крыше и смотрим, как появляются звезды. Внизу, на Покровке, фыркают машины и тонко пахнет черемухой, жесть леденит лопатки, а над нами — фиолетовое, темнеющее с каждой минутой небо, на котором проступают сначала едва заметные, но все ярче, ближе и неизбежнее — они. Хрупкий свет их пронизывает тонкими острыми лучами все: время, пространство, затихающий город и нас двоих насквозь, до последней косточки. Мы говорим о чем-то и разом смолкаем — вот одна звезда медленно отделилась от стаи, покачнулась и ринулась вниз.

Найка шепчет:

Вот в чем дело, у них, оказывается, есть острые булавки, на которые мы все пришпилены, как бабочки в коллекции, и никуда не деться, как ни дрыгай руками и ногами. Страшно и жутко одновременно от понимания этой обреченности.

Вдруг она садится.

— Кажется, у меня снова началось.

Я не понимаю.

— Ну, месячные. Менс. У тебя еще нет, что ли? Фу, платье опять испачкала, Димка снова орать будет.

Она встает на четвереньки — иначе упадешь, платье в пятнах на заднице, и по ногам ползут струйки крови. Я нахожу грязный носовой платок (у меня хронический насморк), помогаю ей вытереть кое-как ноги, и мы ползем по крыше к чердачному окну, потом — по щербатым ступенькам в кромешной темноте — в подъезд, в необъятную коммуналку с дюжиной непривычных и одуряющих, мешающихся все в один, запахов, где моя двоюродная тетка с подругами празднует приближение Дня Победы. Я первый раз вижу, как пьют неразбавленный спирт и пляшут вприсядку под матерные частушки. Подруг всего три — моя тетка в модном вязаном костюме из «Березки» и кроссовках (ее муж — работник Совмина в Минске, она самая обеспеченная из всей родни, а муж сам не воевал, он на двенадцать лет моложе и страшно ее боится), тощая некрасивая Татьяна (никогда не была замужем и ненавидит мужчин) и необъятная Ольга в перелицованном сарафане (похоронила недавно третьего спутника жизни, расписана никогда ни с кем не была). Все они артиллеристки и в канун праздника непременно собираются здесь, у Ольги, поют, обнявшись («Артиллеристы! Точный дан приказ. Артиллеристы! Зовет Отчизна нас! За слезы наших матерей, за Сталина…»), пьют за упокой погибших и над чем-то весело смеются.