Антония Байетт - Обладать [litres]

Когда мы с тобою расстались, я уже знала — хоть и не наверное, — что последствия будут… такие, какие они были. Мы договорились — в тот последний чёрный день — покинуть, оставить друг друга и никогда уж ни на миг не оглядываться назад. И я твёрдо вознамерилась соблюдать со своей стороны этот уговор — что бы ни случилось — ради собственной гордости, да и ради твоей тоже. Я сделала приготовления — ты не поверишь, какую холодную расчётливость пришлось мне проявить, чтоб уехать; я подыскала место, куда удалиться (знаю, потом ты его обнаружил) и где я сама, и никто другой, отвечала бы за нашу судьбу — ребёнка и мою… Я заранее обсудила дело с единственной живою душой, чью помощь я допускала, — с моей сестрой Софией, и она вызвалась быть мне пособницей во лжи, в хитрой затее, которая больше пристала романтическому роману, нежели прежней моей тихой и обыденной жизни, но ведь, как известно, Необходимость изощряет ум и усиливает решительность, — вследствие всего этого наша дочь была рождена в Бретани в монашеской обители и затем привезена в Англию к Софии, которая приняла её и воспитала как собственную дочь, как мы о том с ней договаривались. Хочу тебя заверить, что София любила и лелеяла её, как собственная мать не могла. Она выросла на свободе в английских полях и вышла замуж за кузена (хотя на самом деле он ей никакой не кузен!) и проживает в Норфолке — супруга весьма уважаемого сквайра и весьма пригожая собою.

Сама я проживаю у Софии — почитай, с того времени, как мы виделись с тобой в последний раз на спиритическом сеансе у миссис Лийс. Ты был тогда исполнен гнева, ярости, но и мои чувства были под стать: ты сорвал повязки с моих ран душевных, и я, как это свойственно женской натуре, решила отыграться: пусть и он пострадает по моей милости, раз бо́льшая часть страданий в этом мире приходится на нашу женскую долю и мы тихо несём этот крест. Когда я сказала тебе: «Ты сделал меня убийцей!» — я подразумевала бедняжку Бланш, чей ужасный конец по сей день является для меня источником душевной муки. Ты же подумал — о, я это прекрасно видела! — что я говорю с тобою, как Гретхен с Фаустом. И тогда я решила — с мелкой холодной мстительностью, проистекшей от моего тогдашнего телесного и душевного нездоровья, — что ж, пусть так думает, коли знает меня столь мало, и пусть подобными мыслями истерзает свою душу. Женщины во время родов кричат неистово, восставая против, как им кажется, виновника их муки, в ком минутная страсть, быть может, и не оставила долгой памяти и, уж во всяком случае, не привела к губительному потрясению души и тела — так я думала тогда! — теперь я поостыла. Теперь я состарилась.

Нет, ты только подумай: я сижу почти безвылазно в своей башне, как есть старая ведьма, сочиняю вирши с разрешения моего неотёсанного зятя сэра Джорджа, завишу от других (в денежном смысле, чего никогда не ожидала), например от сестриного благосостояния, — но, однако же, пишу тебе о событиях давно минувших дней так, словно всё было только вчера, и мне уже снова грудь стискивает раскалёнными обручами, от гнева, от досады и от любви (к тебе, к моей милой Майе и к бедняжке Бланш.). Но между вчера и сегодня — годы и годы, и ты серьёзно болен. Я желаю, чтобы тебе стало лучше, Рандольф, и шлю тебе моё благословение, и прошу у тебя тоже благословения и прощения, если оно возможно. Ведь я всегда знала — кому, как не мне, было знать, — что у тебя великодушное сердце и ты позаботился бы о нас — обо мне и о Майе, — но меня мучил тайный страх — вот когда оно всё выплывает наружу, но от Правды, мне уже, видно, не отвернуть, — понимаешь, я боялась, что ты захочешь забрать её, ты и твоя жена, забрать её себе насовсем, а она была моя, я её выносила — и я не могла её отдать, — вот я и спрятала её от тебя, а тебя от неё, потому что тебя она бы обязательно полюбила, у неё в сердце есть вечное незаполненное место, которое твоё по праву. Господи, что же я наделала?

Здесь бы мне лучше остановиться или даже надо было остановиться несколькими строками раньше, где я должным образом прошу у тебя прощения. Я пошлю тебе это письмо в запечатанном конверте, пошлю на имя твоей жены — она может это прочесть и вообще поступить с этим, как ей будет угодно — предаю себя в её руки, — но это такое блаженство, пусть и опасное, после стольких лет выговориться, — я вверяюсь её и твоей доброй воле — некоторым образом это моё Завещание. У меня в жизни было немного друзей, и только двоим из них я полностью доверяла — Бланш и тебе, — и обоих я любила так сильно, но она погибла ужасной смертью, ненавидя меня и тебя. Теперь, когда я достигла старости, я всё чаще с тоскою обращаюсь даже не к тем нескольким ярым, сладостным дням — страсть в моей памяти утратила особость, сделалась страстью вообще, ведь всякая страсть идёт одним и тем же путём к одному и тому же концу, так мне, старухе, теперь кажется, — так вот, я с тоскою обращаюсь (какая же я всё-таки стала околичественная и словообильная!) к нашим давнишним письмам, где мы говорим о поэзии и всяких других вещах и наши души двинулись доверчиво навстречу друг другу — и друг друга признали. Не читывал ли ты, часом, один из немногих несчастных проданных экземпляров «Феи Мелюзины» и не думал ли при этом: «Я знал её когда-то» — или, что даже более вероятно: «А ведь без меня не было бы и этой повести». Я обязана тебе и Мелюзиною, и Майей, и до сих пор не отдала моих долгов. (Я всё же надеюсь, что не умрёт она, моя Мелюзина, какой-нибудь понимающий читатель её спасёт, а ты как думаешь?)

Феей Мелюзиной все эти тридцать лет была я. Это я, фигурально выражаясь, летала по ночам «вкруг укреплений замковых», это мой голос «взвивался на волнах ветра», мой вопль о том, что мне нужно иметь вблизи, вскармливать и лелеять моё дитя, мою дочь, которая меня не знает. Она росла беззаботно и счастливо — ясная, солнечная душа, простая в своих привязанностях и вообще замечательно прямая по природе. Она глубоко и подлинно любила обоих своих приёмных родителей — да-да, и сэра Джорджа, в чьих бычьих венах не текло ни капельки её крови, но который был очарован её пригожестью и добрым нравом — очарован к моему и её вящему благу…

Меня же она не любила. Кому могу я в этом признаться, как не тебе? Она представляла меня какой-то колдуньей, злой одинокой старухой из сказки: старуха глядит на неё сверкающими глазами, ждёт-пождёт, когда она уколет мизинчик о веретено и погрузится в жестокий сон взрослой действительности. А если глаза старухи сверкали от слёз, она того не замечала… Я даже больше скажу, я и теперь наполняю её суеверным страхом, она испытывает какое-то содрогание, разговаривая со мной, — оттого что ей чудится — и правильно чудится! — что мне слишком есть до неё дело, что жизнь её слишком меня волнует, — ведь самое естественное она по ошибке принимает за неестественное и в силу этого зловещее.