Антония Байетт - Обладать [litres]

— И волосы, волосы! — воскликнула Леонора. — Там ведь, кроме браслета из их волос, ещё и косица белокурая! Волосы Кристабель, не иначе!

— Наверное, она не знала, как поступить, — сказала Беатриса. — Ему письмо она не дала, но и сама читать не стала — в её духе! — просто припрятала… для… для…

— Для Мод! — сказал Аспидс. — Как теперь выясняется. Она сохранила всё это для Мод!

Мод сидела без кровинки, по-прежнему не сводя глаз с фотокарточки, сжимая в руке письмо, и говорила тихо:

— Не могу думать в таком состоянии. Надо выспаться. Сил не осталось. Давайте всё обсудим утром. Даже не знаю, отчего это так на меня подействовало. — Повернулась к Роланду. — Найди, пожалуйста, комнату, где можно лечь спать. Все бумаги нужно пока передать на хранение профессору Аспидсу. А фотографию… можно я её немного подержу, только сегодня?..

Роланд и Мод сидели рядом на краешке кровати под балдахином, украшенным узором золотых лилий в стиле Уильяма Морриса. При свете свечи в серебряном подсвечнике они вглядывались в свадебный снимок Майи. Они старались разобрать детали, их головы — тёмная и бледнокудрая — склонялись всё ниже, приближались одна к другой. Они слышали запах волос друг друга: сложный запах бури, грозы, дождя, потревоженной глины, переломанных веток, летучей листвы… а ещё подо всем этим человечий тёплый запах, не похожий на твой собственный.

Майя Бейли смотрела на них, улыбаясь безмятежно. Они узнавали в ней девочку, о которой писала Кристабель в письме к Падубу, — сквозь древнюю лоснистость карточки, сквозь разводы серебра им открывалось лицо, отмеченное счастьем и уверенностью: Майя с какой-то лёгкостью несла на голове свой тяжёлый венок, свадьба была для неё не церемонией, а простым, радостным и волнующим событием.

— Она похожа на Кристабель, — сказала Мод. — Трудно этого не заметить.

— Она похожа на тебя, — сказал Роланд и прибавил: — И на Рандольфа Падуба тоже. Шириной лба. Шириной рта. И ещё вот этим, кончиками бровей.

— Значит, я похожа на Падуба.

Роланд бережно потрогал её лицо:

— Раньше я бы, может, и не заметил. Но это так. В вас есть общее. Вот здесь, в уголках бровей, в линии рта. Теперь я это разглядел и уж никогда не забуду.

— Мне как-то не по себе. В этом что-то неестественно предопределённое. Демоническое. Как будто они оба вселились в меня.

— С предками всегда так бывает. Даже с самыми скромными. Если посчастливится узнать их покороче.

Он погладил её влажные волосы, ласково, чуть рассеянно.

— Что теперь будет? — спросила Мод.

— В каком смысле?

— Что нас ждёт?

— Тебя — длинная тяжба из-за писем. Потом — большая работа с ними. А меня… у меня есть кое-какие свои планы.

— Я думала, мы будем работать с письмами вместе… Было бы славно.

— Очень великодушное предложение. Но к чему? Главной фигурой в этом романе оказалась ты. А я… я и проник-то в сюжет самым что ни на есть воровским способом. Но зато я многое узнал.

— И что ж ты узнал?

— Ну… всякие важные вещи. От Падуба и от Вико. Насчёт языка поэзии. Я ведь… мне надо будет кое-что написать.

— Ты словно на меня злишься. Почему это вдруг?

— Да нет, не злюсь. То есть злился… раньше. Это оттого, что у тебя всё так уверенно, победительно. Ты подкована в теории литературы. Увлечена идеалами феминизма. С лёгкостью вращаешься в хорошем обществе. Ты принадлежишь к другому миру — миру таких людей, как Эван… А я… у меня ничего нет. То есть не было. И я… я к тебе слишком привязался, слишком стал от тебя зависеть. Я знаю, что мужская гордость в наше время понятие устаревшее и не столь существенное, но для меня оно кое-что значит.

— Понимаешь… — сказала тихо Мод. — Я испытываю… — И осеклась.

— Что ты испытываешь?

Он посмотрел на неё. Лицо её в свете свечи казалось изваянным из мрамора. «Великолепно холодна, безжизненная безупречность…» — который уж раз шутливо процитировал он про себя строку Теннисона.

— Я тебе не сказал. Мне предлагают три преподавательские должности. В Гонконге, в Барселоне, в Амстердаме. Передо мной весь мир. Я, скорее всего, поеду и тогда уж точно не смогу редактировать письма. В любом случае это дело ваше, семейное.

— Понимаешь, я чувствую… — Она снова замолчала.

— Что?

— Как только я — хоть что-нибудь — почувствую… меня сковывает холод. Начинает бить озноб. Я не могу… не умею даже высказаться. Я… я не умею строить отношения.

Действительно, Мод вся дрожала как в лихорадке. Но по-прежнему казалась — такое обманчивое впечатление создавали её прекрасно-точёные черты! — надменной, чуть ли не презрительной.

Роланд спросил, самым мягким голосом:

— Отчего же озноб?

— Я пыталась… я анализировала. Причина… в моей внешности. Если у тебя такая… определённого вида внешность… не оживлённо-симпатичная, а классически…

— Классически красивая, — подсказал Роланд.

— Да, допустим. Ты невольно превращаешься… в общее достояние… в какого-то идола. Мне это не нравится. Но всё равно так получается.

— Так быть не должно.

— Даже ты — помнишь, в Линкольне, когда мы познакомились, — стал меня смущаться и бояться. Я теперь уже от людей другого и не жду. И часто пользуюсь этим в своих целях.

— Хорошо. Но ты же не хочешь… не хочешь всегда быть одна? Или хочешь?

— Я отношусь к этому так же, как она. Я выставляю защиту, никого к себе не подпускаю, чтобы иметь возможность спокойно делать мою работу. Я очень хорошо понимаю её слова насчёт целого, неразбитого яйца. О самозатворничестве, об одержимости собой. Об автономии. Но я бы не хотела быть совсем такой… Понимаешь?

— Конечно понимаю.

— Я пишу о лиминальности. О порогах. Бастионах. Крепостях.

— А также о набегах и вторжениях?

— Разумеется.

— Ну, набеги — не моя стезя, — усмехнулся Роланд. — Я собственное уединение поберечь не прочь.

— Знаю. Ты бы… никогда бы не стал наплывать бессовестно на границы чужого мира…

— Накладывать свой мир поверх твоего…

— Да. Поэтому я и…

— Поэтому ты и чувствуешь себя со мной в безопасности?

— Нет. Нет. Не то. Поэтому я люблю тебя. Хоть этого и боюсь.

— И я тебя люблю, — сказал Роланд. — Хоть это сулит сложности. Особенно теперь, когда у меня появилось будущее. Но тут уж ничего не попишешь. Влюбился самым ужасным и роковым образом. Со мной происходит всё то, во что мы давно разучились верить. На уме у меня только ты, днём и ночью. Это как наваждение или навязчивая идея. Когда я тебя встречаю среди каких-то людей — только ты живая и настоящая , все остальные — тают, как призраки. Ну и так далее.

— Великолепно холодна, безжизненная безупречность…

— Откуда ты знаешь… что я раньше про тебя так думал?