Илья Крупник - Осторожно — люди. Из произведений 1957–2017 годов [сборник]

Он сдавил пальцами щеку. От боли прошибло потом, сразу ослабели ноги. Почему ушел сейнер?! Где он — капитан Теплов?.. Кругом одни валуны… Надо представить, что это не сопки, иначе совсем конец… Мой подольский пустырь. Теперь на нем сплошь огороды, а раньше была трава по пояс, в ней играли мальчишки, кругом стояли березы… а теперь он идет по пустырю домой, в пальто… без рукавов, и протягивает руки. И вдруг подумал, что ему за это ни перед кем не стыдно, будь оно проклято!..

Васины ремни на ногах ослабели, и лохмотья чужого ватника волочились по снегу, а на левую ногу поверх тряпок была натянута перчатка механика, коричневая от машинного масла; Турков больше не подтягивал тряпок, чтобы не останавливаться, не чувствовал ничего, только зубы… И нес домой зубы: костяную пластинку акульих зубов, красивую, как белый гребень. Это Паша всегда вырезал и дарил на память, чтобы показывали дома; и было самым лучшим, что живет на свете Паша, которого можно еще догнать!..

Впереди виднелись только следы, их заносило снегом, а наверху, за гребнем сопки, кто-то звал. Тогда он рванулся вперед, протянул вперед руки:

— Идууу! Я — здесь!.. Я живой!

Не останавливаться, не оборачиваться — экономить силы.

До этого никогда не знал, что можно ощутить свое сердце. Не стук в груди, не биенье и не укол, а само сердце, округлое, небольшое, теплый комочек. Кажется, его можно коснуться ладонью и, правда, держать в руке, защищая. Оно теплое, тонко пульсирует, но стук отдается не в груди, а в левой ключице. Самое драгоценное, что осталось еще на земле и что надо спасти, — собственное сердце. Это оно и зовется — Валерий Костин…

Ни к чему оборачиваться, нельзя спешить… Экономить силы.

Почему ушел капитан Теплов — никогда не понять. Он был самым лучшим, кого тут встретил.

Почему говорили: мороз затуманивает ум?.. Это неправда.

Ноги идут сами, их не чувствуешь, тела давно не чувствуешь. Живы лишь мозг и сердце.

Жили с Тепловым вместе в ДМО. Вечером ели яблоки. Комната четыреста тридцать два — на четвертом этаже. Не службист, как Степан Мироныч. Не «романтик трески», как Геннадий Петрович. Самый умный.

Яблоки лежали на столе в большом кульке, в комнате пахло садом. Пол-литра распивали по очереди — один стакан на двоих. И дверь закладывали на крючок, чтоб не вошла коридорная.

У Теплова большое лицо, широкое. Мягкий курносый нос, крохотные усы, глаза вприщурку и волосы — седоватый ежик. На ногах шлепанцы. Но это с виду прост, а есть размах, независимость. И все понимал.

Что не дело Костина вечно «макать батометры», капитан понимал. Ради чего?! «Тресковой романтикой» сыт не будешь. Капитан понимал. Человек не для того живет. Нужна жизненная полнота. Сейчас. А не послезавтра. Капитан все понимал. Он прочно стоял на земле.

«…Что главное, молодой человек? Смотрите вглубь. Отчего команда слушается и любит? Всегда рискую… Бляха-муха. Но сам сыт и другим даю. И это ценят. Передовое судно. Ни одной аварии. Независим. И все — своим горбом».

«А подумать? Выгодно холодать? На сейнере? Капитану торгового флота? Семья в Херсоне, хороший домишко свой, дети выросли без отца… Может, работу почище, по-интеллигентски? Пожалуйста: на Черном, на теплоходе… помощником. Так? Нет, не так! Жизнью рискуешь. Лед, ветер, дьявол! Но — не помощник, бляха-муха… независим. Сто процентов полярных, раз. Пенсия на будущее самая высшая, два. Премии, три. Передовое судно. Безаварийная работа. Только идти вперед и рисковать с умом. Ради чего? Ради кого? Вы правы: судну плюс — рискуешь. Невыгодно — не рискуешь. Вот он — ветер…»

Ветра больше нет. Под столбами следы от ветра: изогнутые полоски, как на песке, они параллельны друг другу. Нужно идти вперед. С умом. Не напрягая сердце.

Впереди Гусев сажает в сугроб Геннадия Петровича, отходит в сторону: он зовет собаку. Какая тут собака! Нет никаких собак.

Не останавливаться рядом с Гусевым, идти вперед. Ни к чему ждать и нельзя свернуть… Ради чего? Только идти вперед.

Собака стояла внизу, у второго столба, так близко — шагах в двадцати, и смотрела на Пашу Гусева, подняв морду. У нее был розовато-белый, очень узкий язык.

Хотя собака стояла близко, Паша видел ее по-разному: то очень четко, то будто глядел сквозь воду — не было сил. Он хотел крикнуть, но не смог, и осторожно усадил в сугроб Геннадия Петровича. Теперь было ясно, что маяк и поселок рядом.

Он закрыл глаза. Потом опять посмотрел на собаку.

У собаки была морда овчарки и яростные клыки, а спина в рыжих пятнах…

— Пират! — закричал Паша. Собака, не шевелясь, оскалив клыки, глядела на него, как на чужого. Его трясло так сильно, что лязгнули зубы, будто снова стоял на мостике, у трубы…

Тогда он прижал кулак к губам и медленно пошел к собаке вниз.

Она стояла на том же месте, вытянув тонкий хвост. Потом побежала прочь.

— Пират… — прошептал Паша, протягивая растопыренные пальцы.

Собака бежала влево, не оглядываясь и бесшумно, узкая и длинная. За ней по снегу тянулись крестики следов. Это был совсем не Пират. Паша опустил руку.

Он долго следил, как убегает собака: она бежала все так же влево, на вест, а прямо, вдоль столбов, на север, и тоже не оглядываясь, шел к дальней сопке через лощину гидролог Костин, переставляя ноги, как автомат. Гидролог всех обогнал… И Паша вспомнил, как приходилось раньше надевать Пирату намордник, потому что Костин на корабле был «чужим».

Собака была уже совсем далеко, хвост ее торчал кверху, и Паша увидел, что она все время бежала туда: к избушке!

Избушка стояла в снегу — теперь он различал ее ясно — левей, в лощине: крыша белая от снега, и он почувствовал, как слезы застилают ему глаза.

— Коостин! Влеево!.. — Костин, не останавливаясь, лез через сугробы к сопке, вдоль телеграфных столбов. Паша оглянулся.

Геннадий Петрович лежал на спине, запрокинув голову, а из-за гребня сопки выползал на четвереньках Турков.

— Поселок! — закричал ему Паша, тыча рукой в ту сторону, где стояла избушка, куда бежала собака. Но Турков не слышал и полз к нему вниз. Лицо у него было темно-лиловое, он раскрывал рот, как рыба, и, когда останавливался, протягивал руку.

Паша с трудом, спотыкаясь, согнувшись, полез снова вверх, навстречу. Турков лежал теперь ничком в пяти шагах от Геннадия Петровича, и пальцы его медленно скребли снег.

— Поселок, — хрипло шепнул Паша, нагибаясь к Геннадию Петровичу, и увидел, что глаза его открыты. Белки глаз были красные, в красных жилках, а посередине — одни зрачки. Паша схватил его за плечи, и Геннадий Петрович моргнул.

— Я пойду. — Паша наклонился совсем близко. Геннадий Петрович молчал, Турков тихо поднял лицо, залепленное снегом.

— Слышите, — прошептал Паша, отступая и боясь повернуться спиной. — Я… вернусь.