Илья Крупник - Осторожно — люди. Из произведений 1957–2017 годов [сборник]

Он пятился от них, держа перед собой руки ладонями вперед, к ним и чуть не упал, оглянулся и посмотрел вниз, в лощину. И, не понимая, откуда силы, бросился вниз по склону, скачками, не думая, что разобьется. Навстречу, снизу, под ноги, мчался снег и серые кусты, справа — валун в снегу; гремело в груди, в голове, второй валун был прямо; Паша рванулся в сторону, покатился вниз, как бревно. Снег забивал глаза, нос и уши, а все тело было горячим, мокрым от пота…

Он влетел в сугроб и, поняв, что лежит неподвижно, выплюнул снег. Очень громко било в висках. Он вытер уши и сел. Ветер совсем утих, и такая тишина, будто все вымерло на земле… Паша с трудом потряс головой, протер глаза.

Над сопками стояло солнце — дымный оранжевый шар, и лежали в лощине голубые снега. Снега блестели, это был чистый наст. По насту на север, к сопке, тянулся человеческий след: темные дырки, а сбоку от них — голубые столбы. След уходил все дальше и пропадал у плоских сугробов, они отливали розовым, а от сугробов, как от столбов, падали тени. Костин ушел.

Паша поглядел на избушку слева, куда скрылась собака. Теперь казалось, что избушка близко… Это был квадратный черный валун в человеческий рост, сверху, как крыша, нависала лепешка снега. И Паша встал.

Наст у валуна на сотню метров был чистый-чистый и очень тонкий, и не было никакой собаки и никаких собачьих следов…

Паша стащил ушанку, вытер лоб и снова сел в сугроб. Потом натянул на голову ватник, лег, и сразу пришел покой, только кровь стучала в ушах. И подумал: сколько прошли… Пять или двадцать, или семьдесят пять километров?.. Он не знал. Если бы ночью не струсил, мог бы спасти Пирата, но все равно: ни одна собака, ни одно животное не вынесло бы их пути.

Он лежал, не шевелясь, хотя хорошо понимал: скоро исчезнет холод, потому что, если совсем не двигаться, все кончится. До маяка не пять километров, теперь он знал. Но Геннадий Петрович не мог им сказать другого, иначе померли бы давно… У Геннадия Петровича были больные ноги, и прошел от скал всего полкилометра, да к тому же без сапог-унтов, а дальше один не смог. Если б еще найти ему палку, но ничего нет деревянного.

Он слушал, как стучит в ушах, и думал — сколько прошло часов с той минуты, как шестьсот двадцатый радировал на маяк, но не мог представить, и подумал снова: почему их никто не ищет? И еще раз перебрал, по порядку. Сразу разбило рацию, а «аварийка» была на шлюпке. Остались одни ракеты, но Степан Мироныч стрелял пять раз. Наверно, их видно было только с моря — сидели впритирку к скалам. Но Теплов на сейнере сразу послал РД на маяк. Ближе всего Цып-Наволок. Все опять стало ясно. Радиорубка на сейнере была крохотная, Теплов пролезал в нее боком. На красном лице Теплова — полосы от подушки, но глаза сощуренные, как от ветра, и в них никакого сна. Самый рисковый моряк в Гослове… Нет!.. Паша приподнялся на локтях. Какое РД?! В сколько градусов этот мороз… Какая радиограмма?! Значит, сейнер не шестьсот двадцатый! Теплов бы свернул на скалы и снял их с мостика всех!..

Паша с трудом сел и снова поглядел вперед, на наст: не было никого. Он медленно повернул голову.

Вверху на сопке вставал из снега Турков — сделал шаг, остановился, опять шагнул и упал ничком. Рядом с ним, в сугробе, сидел Геннадий Петрович и неподвижно смотрел сюда, в лощину, на чистый наст, и Паша вспомнил, что он думал вернуться к ним…

Не останавливаться, не оборачиваться, не слышать, о чем кричат. Ты — один, самый первый, Валера Костин. Если не выйдешь сам — никто не спасет…

Идти вперед. Не быстро, не медленно, одним и тем же шагом: как на лыжах, на тренировке. Будешь жить.

«…Выгодно — рискуешь. Невыгодно — не рискуешь, бляха-муха. Только с умом, молодой человек. Ради чего?! Сто процентов полярных… Риск — это осознанная необходимость. Энгельса, может, читали? О свободе?..»

Дует по ногам: сугробы дымят, на уровне живота белая пыль. Энгельса не читал, пыль у живота.

«…Сам сыт, но даю заработать. Всем. Материальное благосостояние. Иначе не выйдет: покою не будет».

А здесь покойно: ветер очень странный: дует полосами. Опять тишина… Наверно, он просто решал, Теплов.

В бинокль видно — тральщик у самого берега, раз. Все живы, два. Маяк близко, три. Пускают ракеты, четыре. С маяка увидят, пойдут на лыжах — это рукой подать. На мостике не размокнут, «не интеллигенты». Все в порядке. Так? А сколько процентов у сейнера?.. Десять: благополучно снимешь чужую команду с мостика. Тридцать: сядешь сам на камни. Шестьдесят: спасешь кого-то или не спасешь, но стукнет бортом о риф — «повреждение судна», передового судна, аварийный инспектор, акты, переведут во вторые помощники… Так? Все рушится к черту. Значит? Значит, просто «выполнить долг» — радиограмма на Цып-Наволок: видел, спешите, не мог подойти…

Что такое «Цып»! «Цып-цып» — так зовут цыплят. «Наволок» — это мыс, тупой, выдающийся в море. Что такое «Цып» — никто не знает. Что такое «долг»? Слова? Расчет? Романтика для юнцов?.. Паша Гусев, отрезавший рукава?..

Здесь у столба видны… Что? Надувы от ветра образуют не узенькие полоски, целые гребни снега. Как говорил Теплов?

«Команды из пьяных „бичей“, подонки, „морские крестьяне“, четырнадцать рыбин ошкерит в минуту — вот тебе и матрос. Это не люди, им ничего не надо, только жрать!»

Нам ничего не надо… «Бичи» — это мы. Это мы — «не люди»…

Смотрю на часы. Часы стоят. На них семь утра. Столько было, когда плыл на камень, держась за шланг.

Теперь уже день. Давно. Прошло шесть или семь часов.

Никто на земле не знает, что мы идем.

Почему никто не подумал, что не ответил сейнер ракетою на ракету?.. А может, понял Степан Мироныч, бывший комбат десантной морской бригады, четырежды раненный под Ленинградом, погибший на мокром камне? Ракета значит: «Окажем помощь, всем сообщим». Но — «этих все равно спасут с маяка»… Так?.. А радиограмма… Радиограмма — это улика. Те же разборы, акты, «отчего не смог подойти?» И на сейнере спят, а рулевой на вахте свой, можно договориться. И кто увидит с тральщика номер сейнера? Ошибетесь наверняка. Не дать радиограммы — и нет никаких улик!

Надо идти. Справа ветер. Ничему не поможешь… Нужно идти быстрей. Пусть выйдет живой свидетель. Это же не война. И мы шли не к полюсу. Близко маяк. А нам пришел конец.

А может, сейнер не шестьсот двадцатый и там совсем не Теплов? Но какая разница, это же все равно: ведь сейнер не свернул на скалы, и сюда не идут с маяка…

Никого нет. Ветер. Почему понимаю Теплова?.. Может быть, я… Теплов?! Нет! Неправда!.. Я никого не бросил… Я просто жить хочу… Единственный оставшийся в живых.

Поверьте мне хоть один раз в жизни: я никого не предал, только спасался. Мы все спасались… Мы поделили всю одежду. Мы тащили друг друга по сопкам. Мне дали ремни на ноги и кинули шланг на мостик. Я буду жить. Живой свидетель. Все они шли со мною — Геннадий Петрович и Гусев, Паламарчук и Владя, лысый механик, умерший у куста… А я… Нет! Неправда! Я никого не бросил. Я только ушел вперед…