Сэм Липсайт - Объект Стив

— Послушай, не стриг я никаких камней, Чарли, — сказал мистер Кадахи. — Извини.

— За что же ты извиняешься? Ты ведь сказал, что не стриг камни. Если уж быть точным до конца, никаких камней.

Последнее замечание было настолько бесстыдным, настолько позорным, высокомерие сноба, подначка зубрилы, настолько пропитанная ядом слабака, что я посмотрел на своего друга, стоящего рядом, под тем же окном, и немо взмолился о прощении, хотя не думаю, что Кадахи-младший уловил это пренебрежение к просторечию своего отца, а может, и уловил, конечно же, уловил, просто мир его от этого не распался на части, как могло показаться мне, или как рассчитывал мой отец. А я увидел ядовитый кинжал, вошедший по рукоять в тело пристойности, равенства, не меньше. Но для Кадахи, видимо, слова эти, вероятно, имели ту же силу, что и «четырехглазый» — на моего бифокального папу. Гип-гип ура. Ну, очки. Что еще скажешь?

— Наверно, — сказал мистер Кадахи, и голос его напрягся, словно телефонный кабель, как туго перевязанный куль. — Наверно, я извиняюсь за то, что машинка была сломана до того, как ты мне ее дал.

— Одолжил.

— Чего?

— Я одолжил тебе газонокосилку.

— Конечно, профессор.

— Стало быть, она оказалась не настолько сломана, чтобы ею невозможно было подстричь пару камней, или как?

— Я же сказал тебе: не стриг я, мля, никаких, на хер, камней!

— Не смей сквернословить в моем сарае!

— Это был участок Уолта Уилмера до того, как ты сюда переехал. Я тут своими руками помогал ему все обустраивать.

— Теперь это мой сарай.

— Уолта Уилмера.

— Насрать на Уолта Уилмера.

— Уолт Уилмер был хороший человек. Он погиб на посту, стоя на страже порядка в нашем сообществе.

— Он был ужратым постовым регулировщиком. Его жена его же и переехала.

— Он стоял на страже порядка в нашем сообществе.

— Я не понимаю, что это означает.

— Как бы не так, еврейчик.

— Блядь, ты перешел, на хер, все границы, Кадахи.

— Эй, не сквернословь в своем сарае, жидок!

На драку было не похоже. Звучало там все, как автомобильная авария или старый водевиль. Я представил, как наши отцы в клетчатых костюмах, идиотски ухмыляясь, катаются дуэтом по сцене в огнях рампы.

— Эй, Джимбо, ты не знаешь, это не яма на дороге?

— Не вижу никакой ямы, Чарли, я думаю, это просто свежая крааааааскаааа…

Потом стали раздаваться такие звуки, будто рядом с нашими отцами появилось что-то еще — может, клыкастое и бешеное, прикованное к полу. Что-то громыхало, колотило, похоже, бочку с граблями раскручивали в воздухе, и все эти барашковые гайки и шайбы, все четвертьдюймовые винты высыпались, словно сокровище домашнего ремонта, которое раньше охранял дракон, вся эта дребедень скользила, каталась, скатывалась в новую хренотень, переворачивая ее, снося с места, а под всем этим грохотом зарождался новый звук — медленное, сдавленное биение, будто наши отцы сражались за более крепкую и жуткую хватку на полу, за лучшие захваты, которыми удобнее переломить позвоночник, полные инфернальные нельсоны, и каждый скользил, напрягался, выкручивался, чтобы отвоевать что-нибудь, нанести смертельный удар, который так и не случился. Просто глухо грохнуло, потом еще раз, тяжелое сопение, стоны.

Кадахи подставил руки, я скользнул на ступеньку кедом, подтянулся. И успел кое-что углядеть, до того как его пальцы — еще не те агрегаты для метания ядер, которыми они станут, — расцепились. Наши отцы подпирали дощатую стенку, глаза закрыты, рубашки разорваны, костяшки пальцев сбиты, кровь, мешаясь с потом, оставляла на щеках извилистые дорожки. Они были похожи на знаменитую фотографию войны — какой-то ньюсвичный разворот благородных недругов. Они потирали себе плечи, проверяли шеи, осторожно прикусывали разбитые губы.

— Кто победил? — прошептал Кадахи.

Кадахи не видел то, что видел я. Для него все еще было как «мой-отец-сможет-побороть-твоего», на самом деле — понятное, часть протокола, факт, но я увидел их вместе в этих руинах: все разворочено, перевернуто, весь порядок убит, весь пол усеян обломками, грабли, лопаты и тяпки свалены в кучу, будто здесь подавили крестьянское восстание, — это видение меняло все. Там сейчас стояли новые люди.

И нам надо было стать новыми мальчишками.

— Никто не победил, — сказал я.

— Что значит, никто не победил?

— Тс-с-с, — сказал я.

Мы слышали их сквозь дерево сарая.

— Господи, Джим, — сказал мой отец, — прости.

— Не знал, что ты на такое способен, Чарли.

— Господи, Джим.

— Давненько не приходилось мне так размяться.

— Моя первая драка.

— Без балды? У тебя неплохо получилось, Чарли. Ты настоящий маньяк.

— А я еще считал себя пацифистом. Ну, знаешь, которые против войны.

— Гадство, да, война — это срань.

— Мы все животные, Джим.

— Не бери в голову, старина. Ты был не настолько хорош. Я бы мог надрать тебе задницу, если б до этого дошло. И сейчас могу.

— А ты здоровый, Джим. Большой Джим.

— Большой Джим Кадахи. Весь большой. Большой везде, где надо.

— Кто бы спорил.

— Без балды. Спроси свою жену.

— Я спросил.

— Бля.

— Все в порядке, Джим.

— Вот дерьмо. И что она сказала? Ох, бля.

— Забудь об этом, Джим.

— Вот так вот?

— Вот так вот.

— Ты настоящий мужик, Чарли, гораздо лучше меня.

— Вообще-то нет. А ну давай посмотрим.

— Что?

— Давай посмотрим.

— Эй, остынь, приятель.

— Нет, правда, давай посмотрим на большие причиндалы Большого Джима.

— Вот теперь я действительно тебя отделаю как следует.

— Хочешь посмотреть на мой?

— Какого черта?

— Нет, правда.

— Правда?

— Правда.

— Тогда ты тоже.

— Тогда я тоже.

— Не пожалеешь.

— Я всегда жалею.

Мы еще немного послушали — шарканье ботинок, расстегивание пуговиц. Мы слушали, но не слышали ничего. Потом мы услышали кое-что. Вообще-то оно ничего не значило. Просто, видимо, пара мужчин искала хоть какой-то лучик света в кромешной тьме. Просто пара мужчин, между которыми не было ничего общего — только четыре руки и два члена.

Я взглянул на Кадахи.

Теперь наша дружба должна была стать крепче прежнего или вовсе скиснуть.

— Кто-то победил, — сказал Кадахи.

— Нет, — ответил я, — это была ничья.

Теперь я шел по дорожкам кладбища, тыкался везде, искал камень Кадахи. Рядом с зарослями сорняков я заметил каменный саркофаг, на котором было написано «Киппельман». Я положил на него пару нейлоновых роз. Кадахи был большим поклонником искусственных цветов, искусственных зубов, искусственных мехов.

— Все божьи твари гниют, — говорил он.

Рядом с розами я положил карточку.

«Киппельман, — написал я на ней, — пожалуйста, подержи за Кадахи».

Я поехал на запад, в горах снял номер в мотеле «Лэндвью Инн».