Имре Уйвари - Особенный год

Что делать с ним сейчас, в мирное время? Как с ним поступать, когда мне вручили его и приказали при любых обстоятельствах воспитать из него хорошего солдата? С чего начать? Я вообще не имел ни малейшего представления о том, что это был за человек. Говорит, что работал на шахте. Но где и кто его воспитывал? Быть может, подлость он впитал в себя с молоком матери, а может, позже приобрел… Кто, когда и при каких условиях посеял первые семена подлости в душе этого двадцатилетнего парня?

— Не сердитесь на меня… Мне сейчас очень стыдно… — прерывающимся голосом вдруг произнес Лукач.

Я молча, с презрением рассматривал его, а затем отвел взгляд в сторону.

— Всему виной моя жена… — снова заговорил солдат. — Она сказала, что, если я быстро не вернусь к ней, она меня бросит…

Я понимал, что мне уже нельзя отмалчиваться, и сказал:

— Что же вы за человек?! Младенец, которого можно толкнуть на любое дело?..

Лицо Лукача исказила гримаса. Он быстро, с шумом втянул в себя воздух и неожиданно разрыдался:

— Я убью ее!.. До чего она меня довела…

Я не люблю смотреть на мужчин, которые плачут. Может, я и не прав, но я недолюбливаю, презираю таких людей.

— Идите успокойтесь. Зайдете ко мне тогда, когда будете вести себя как мужчина! — строго сказал я ему.

Я понимал, что был строг, но иначе я поступить не мог. Этот солдат совершил преступление, и у меня не было к нему ни капли жалости. Я пока и сам еще точно не знал, как я поступлю с ним, однако какой-то внутренний голос шепнул мне, что я должен решительно вмешаться в его судьбу, вырвать из него все плохое и этим спасти его, если еще не было поздно.

Лукач вышел в коридор и вернулся через несколько минут, чуть слышно постучав в дверь канцелярии. Нетвердыми шагами он подошел к моему письменному столу и, посмотрев на меня печальными глазами, проговорил:

— Арестуйте меня… я это заслужил… Не жалейте меня: я дурной, плохой человек.

Сам не знаю почему, но к чувству неприязни и брезгливости, которое я к нему испытывал, у меня вдруг прибавилась жалость.

Пока солдат находился в коридоре, я успел просмотреть его документы. Из них я узнал, что родители парня до освобождения страны были поденщиками, потом им дали участок в шесть хольдов земли, с которым они, не задумываясь, вступили в кооператив. В семье пятеро детей. Сам Антал Лукач четыре года проработал на шахте.

И вот солдат стоит передо мной и ждет моего решения.

— Скажите мне откровенно, кто вас научил этому? — спросил я.

— Я и сам не знаю, как я до этого дошел, — тихо ответил он. — Этим летом я женился. Девушка никак не хотела идти за меня замуж, но я до тех пор умолял ее, пока она не согласилась. Мы поженились, а тут принесли эту повестку… Жена начала скандалить… кричала, что она потому и не хотела за меня выходить, чтобы не оставаться два года одной. Потом она начала угрожать мне: говорила, что если меня заберут в армию, то она просто-напросто бросит меня…

Парень замолчал и, сделав небольшую паузу, печальным голосом продолжал:

— В шахте рядом со мной работал один человек по фамилии Дялокаи. В бывшей хортистской армии он имел высокий чин. Увидев, что я повесил нос, он как-то спросил меня, в чем дело. Я рассказал ему всю свою историю. «Все это не беда, дружок, — упокоил он меня. — Послушаешься моего совета, через две недели будешь дома возле своей молодой женушки. Подобный случай был у меня в подразделении…» Вот с этого все и началось…

Лукач замолчал. Комкая в руках пилотку, он ждал моего решения.

— Вы понимали, на что шли?

Парень молчал. Тогда я начал объяснять ему, что тысячи парней, таких же, как и он, были призваны в армию. И они пошли служить, пошли вовсе не потому, что плохо чувствовали себя дома, а потому, что этого потребовала от них родина. Они прекрасно понимают, что армия живет по своим строгим законам. Они немало слышали рассказов о трудностях и лишениях армейской службы, однако не искали никаких лазеек, чтобы увильнуть от нее. Все они считают себя в долгу перед родиной, и потому они ненавидят и презирают каждого, кто, поступившись своей совестью, трусливо пытается дезертировать…

— Товарищ капитан, посадите меня на гауптвахту… или избейте меня, только не говорите больше ничего!.. — взмолился парень, перебив меня.

Я повернулся к ефрейтору Герьену, который, вытаращив глаза, слушал наш разговор, и сказал:

— Отведите этого человека в отделение, а потом мы подумаем о том, стоит ли его оставлять у нас в роте.

Лукач еще раз посмотрел на меня умоляющими глазами и вышел из канцелярии вместе с ефрейтором.

В этот момент ко мне вошел лейтенант Крижан. На нем была замасленная телогрейка. Вот уже несколько дней подряд он копался в парке в машинах, которые он обожал больше всего на свете.

Я и раньше не раз спрашивал его, почему он не хочет стать техником, но он всегда отвечал одной и той же фразой:

— Неплохо, когда и командир взвода немного разбирается в машине.

Не согласиться с ним было нельзя, так как, в конце концов, командир взвода действительно отвечает за техническое состояние имеющихся во взводе машин.

Руки лейтенанта были перепачканы маслом, и потому он направился прямо в умывальную.

— Работает уже? — поинтересовался я.

— Как часы! — Глаза у лейтенанта радостно заблестели. — Я же говорил технику, чтобы он сменил кольца, а он все умничал.

— Короче говоря, теперь у тебя будет время, чтобы заняться людьми? — оборвал я детальный рассказ лейтенанта, когда он собрался выйти из комнаты.

— Я с ними вроде бы и до этого немало занимался, — обиженным голосом ответил лейтенант.

— Говорю я тебе это только потому, что у нас завелся симулянт, — заметил я таким спокойным тоном, будто говорил о том, что я завтра в обычное время буду проводить собрание или что-нибудь подобное.

— Я уже слышал об этом, — заметил Крижан, отходя от двери и приближаясь ко мне. Поднеся грязную от масла руку ко лбу, он тыльной стороной ее потер лоб, а затем вытер руки о ватник. — Он что, у нас останется? — спросил он, придав голосу бесстрастное выражение.

Я посмотрел на лейтенанта и пожал плечами:

— А что нам с ним делать?.. У нас он пробыл всего-навсего одни сутки. Присяги он еще не принимал, так что не знает, что такое измена. Дома у него осталась жена, вот она и мутит воду.

— Если он так начинает службу, то мороки с ним будет немало, — как бы вскользь заметил Крижан. — Такой может надумать домой драпануть или совершит еще что-нибудь.

— Не так страшен черт, как его малюют, — отмахнулся я от слов лейтенанта, хотя прекрасно сознавал, что случай бегства солдата из роты «прославил» бы ее на всю армию.

— Хорошо, поживем — увидим, — неохотно согласился со мной Крижан.