Имре Уйвари - Особенный год

Хаваш же наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал новичкам:

— Вернетесь вечером в казарму, как следует «побалуйте» обмундирование щеткой, а не то достанется вам от «мамаши».

— От какой еще «мамаши»? — с удивлением спросил Лукач, высовывая голову из-под машины.

— Не знаешь от какой, желторотик? — ответил ему Петени. — Так в армии называют старшину.

— О милая мамочка, если бы ты только знала! — съязвил Сиксаи под оглушительный хохот ребят.

Хаваш засмеялся вместе со всеми. Он не любил мрачных солдат и даже допускал, когда кто-нибудь из новичков отпускал не совсем уместные шуточки.

Ровно в четыре часа ефрейтор приказал солдатам сложить весь инструмент в одно место, а затем сказал:

— А сейчас мы пойдем в гараж и посмотрим, что там висит на стене. — И он сделал знак, чтобы все шли за ним.

В гараже целая стена была сплошь завешана различными таблицами и фотографиями, на большинстве из которых были запечатлены машины, попавшие в аварию.

— Сиксаи! — позвал ефрейтор солдата.

— Слушаюсь! — ответил тот.

— Вот посмотрите-ка, — Хаваш ткнул пальцем в одну из фотографий.

Солдат долго рассматривал снимок, а затем, сморщив нос, заметил:

— Скверная история…

— Это точно, — согласился с ним ефрейтор. — А все потому, что с этой машиной обращались точно так же, как вы с задним мостом.

Солдаты засмеялись.

— Вот ты уже и получил втык, — шепнул ему Хайек.

Сиксаи хотел что-то ответить, но ефрейтор опередил его.

— Знаете, что нужно, чтобы попасть вот в такую аварию? — спросил ефрейтор и, не дожидаясь, пока ему кто-нибудь ответит, продолжил: — Ничего особенного, просто нужно небрежно проверять рессоры машины перед выходом в рейс, и только. Еще хорошо, что во время этой аварии никто серьезно не пострадал. Машина опрокинулась набок. В ней, к счастью, были лишь шофер да командир машины. Оба отделались легкими переломами.

— Спасибо, — буркнул Шевелла, — за легкие переломы. Мне лично они как-то ни к чему! А где гарантия, что в следующий раз при такой аварии не сломаешь себе шею?

— Именно потому я вам все это и объясняю! — Ефрейтор строго поднял вверх указательный палец. — Если я вам говорю, чтобы вы с умом чистили машину, то вам так и следует поступать, а не отлынивать, так как речь идет о ваших собственных головах.

Солдаты с любопытством разглядывали фотографии.

Один из новичков, который еще до прихода в армию получил шоферские права и надеялся после некоторой подготовки сесть за баранку, подозвал к стенду Хаваша и спросил:

— Товарищ ефрейтор! А почему повесили сюда вот это фото? Ведь «чепель» почти не пострадал, разве что чуть-чуть помят…

— А вы посмотрите получше, — перебил его ефрейтор, — рядом с «чепелем» висят два небольших снимка, видите?

— А тот солдат…

— Этот солдат вел «чепель». Фамилия его Гали. Правда, он служил не в нашем, а в соседнем батальоне, но эти фотографии выставили на всеобщее обозрение, так как он сбил одну молодую женщину и сделал сиротами двух малышей.

Солдаты подошли поближе к стенду и внимательно разглядывали снимки, а стоявший позади них шофер Ференц Беркеш сказал:

— Я хорошо знал этого шофера: мы с ним из одного села. Это у него было первое нарушение правил движения, за которое ему пришлось как следует поплатиться. Дали ему пять лет.

— Да, с правилами уличного движения шутить не рекомендуется, — заметил Хаваш.

— Более того, — продолжал шофер, — Гали и психически пострадал. Спустя несколько месяцев после вынесения приговора я навестил его в тюрьме. Он как увидел меня, так и залился слезами. Начал говорить о своем дне рождения. Ему как раз в тот день исполнилось двадцать два года, а просидел-то он всего-навсего несколько месяцев. Он весь так и задрожал, отвернулся и долго не мог со мной разговаривать. На меня эта сцена сильно подействовала: как-никак односельчанин и друг стоял передо мною. «Шани, — говорю я ему, — теперь уж ничего не изменишь». А он, словно не замечая меня вовсе, и говорит: «Вчера я получил письмо от невесты. Она знает, что я совершил аварию. Пишет, что будет ждать меня». «А она знает, сколько тебе дали?» — спросил я. «Нет, — замотал он головой. — Я ей об этом не писал, не решился. Она приехала ко мне на свидание. Была у меня, но я и на этот раз не решился сказать ей об этом. Бедная мама! Она с тех пор, как узнала, что меня посадили в тюрьму, ни жива ни мертва. У нее и раньше-то было больное сердце, а теперь… Я ее единственная надежда и опора. Все деньги, что я зарабатывал, до последнего филлера отдавал ей…»

— А как же у него это случилось? — тихо спросил у ефрейтора Шевелла.

— Мне он сказал, что по глупости. Ехал он по шоссе, где его остановили двое гражданских и попросили, чтобы он подбросил их до села, до которого оставалось всего несколько километров. Сначала он не хотел их брать, а потом подумал: почему не подвезти несколько километров? Махнул им рукой, чтобы лезли в кузов.

— Как же он решился на такое, ведь устав запрещает сажать в машину гражданских? — спросил Кардош.

— И я его об этом спрашивал во время свидания в тюрьме, — заметил Беркеш. — Говорю, неужели ты не понимал, что ты делаешь? Он ответил, что, оказавшись за решеткой, обо всем вспомнил, все обдумал. Он знал, что брать пассажиров строго запрещено.

Солдаты, переступая с ноги на ногу, внимательно слушали Беркеша, который продолжал:

— Когда он свернул на шоссе, то почувствовал какое-то волнение. Проехал несколько сот метров и затормозил, хотел крикнуть гражданским, которые сидели у него в кузове, чтобы они слезли, что дальше он их не повезет…

— Ну и почему же не крикнул? — заволновался Кардош.

— Но не сделал этого, по-видимому, по легкомыслию, а может, не хотел, чтобы те считали его трусом. Он и сам не знает, почему он их не высадил. Мне же сказал так: «Знаешь, Фери, я и сам не знаю, что стало со мной в тот момент. Сердце билось учащенно, пот выступал на лбу, а я все ехал и ехал, хотя очень боялся, как бы мне навстречу не попался командир или еще кто из роты… Сжал я баранку и все сильнее давил на педаль газа. Хотелось поскорее расстаться со своими пассажирами. В душе я уже тогда решил, что больше никогда ни одного человека не посажу с дороги… Совесть так меня мучила, что я почти не соображал, что я делаю. А тут впереди меня показалась крестьянская повозка с сеном. Будь я в другом состоянии, я не стал бы так опрометчиво обгонять ее. А тут в меня словно бес вселился, который все подгонял и подгонял меня. Я пошел на обгон и прибавил газу. И тут вдруг увидел трех велосипедистов, ехавших мне навстречу, но с управлением я уже не справился… Не смог…»

Беркеш немного помолчал, а затем продолжил свой рассказ:

— Гали задавил насмерть молодую женщину. Он вдруг стал убийцей, а ведь такой тихий парень был, что его ни о чем и предупреждать-то не нужно было: сам все знает. Он тяжело переживал свою вину. Я его тогда пытался, как мог, утешить, но он только рукой махнул. Сказал, что он все равно не успокоится. Вот уже полгода, как он сидит. За это время чего он только не передумал. А двое маленьких детишек лишились матери. Он хотел взять их к себе, когда выйдет на свободу. Но ведь этим всего не исправишь и родную мать им не заменишь. Государство, общество со временем простят ему его преступление. И судимость, придет время, с него снимут. Освободят, когда срок кончится, так как он для общества вовсе не потерянный человек. Он не уголовник какой-нибудь, не хулиган, не бандит… Кто-кто, а я-то уж знаю. Работал он всегда честно и после освобождения так же работать будет. Но, как он мне на свидании признался, никогда, до самой своей смерти, не простит себе того, что он лишил двух крошек родной матери, задавил женщину, и только потому, что нарушил правила движения.