Александр Щипин - Идиоты [сборник]

Первыми оказались, конечно, дети — может быть, оттого, что они вообще быстрее верят взрослым, считая их старожилами вселенной, еще заставшими ее создание, — и не успел Максим поговорить со всеми соседями, как со стартовой площадки во дворе, обозначенной заборчиком из кирпичных осколков, взлетела и рассыпалась на части ракета, сделанная конструкторами из квартиры напротив. Хаким провел с ними воспитательную беседу, то ли посоветовав им искать свое призвание в другой области, то ли велев проводить испытания подальше от дома, — в любом случае, больше стартов во дворе не было, зато там вскоре появился остов горбатого «Запорожца», детали для которого старику несли со всей Москвы, так что скелет постепенно обрастал дверьми, крыльями и стеклами, а сзади, под крышкой капота, уже различалась завязь мотора. Ожил и палисадник, откуда вдруг пропали сорняки, а земля сделалась черной и жирной, будто пропитанной густым моторным маслом, отчего новорожденная зелень свежих ростков казалась пластмассовой. Был даже слух, что полицейские из одиннадцатой квартиры затеяли выращивать там апельсины — по крайней мере, они действительно посадили под окнами какие-то деревца прямо в кадках, чтобы на зиму их можно было уносить домой. А дети со всего дома потянулись на четвертый этаж: дворничихи из Суслонгера оказались бывшими учительницами и теперь вспоминали свои диполи, диктанты и дискриминанты.

Максим представлял, что совсем скоро он окончательно перестанет быть чужим для этих людей, в своем вечном странствии задержавшихся на время в приговоренном рюминском доме, словно древние колумбы, которые высадились на берегу Атлантиды за день до катастрофы и теперь думают, что волнение вспухающей и опадающей под ногами земли только кажется им, отвыкшим от суши морякам, однако все вышло иначе. С ним вежливо здоровались, даже останавливались ненадолго поговорить, если он о чем-нибудь спрашивал, но сами больше не задавали вопросов и вообще норовили побыстрее закончить беседу, оправдываясь работой и семьей. Возможно, соседям было стыдно перед Максимом, который застал их в первобытном состоянии, когда они ходили еще не придуманными, ничего не знающими о мире и о себе. Или это, наоборот, они стыдились его — таким диким и нецивилизованным выглядел Максим, продолжавший существовать сам по себе, без сценария и готового набора привычек, так что было непонятно, зачем он живет и чего можно ждать от этого кажущегося голым человека. Максиму приходило в голову и третье объяснение: быть может, соседи, заселившие мир, который он придумал из вежливости и от неловкости, все дальше уходили от нашей реальности и обитатель восьмой квартиры уже представлялся им докучливым привидением.

Он действительно не переставал им докучать, карауля у дверного глазка Алешу- Алимшо или высматривая из-за занавески, когда Хаким снова начнет возиться со своей машиной, и, дождавшись их появления, с деланой беззаботностью выходил из квартиры, притворно удивлялся встрече, но суетливость, появившаяся в его движениях, и новая манера искательно заглядывать собеседнику в глаза становились неприятны, так что Максима начали избегать. Домашние заготовки: «Представляете, я тут еще вспомнил…» — пропадали втуне, и зазевавшийся сосед, испуганно улыбаясь, уходил, уворачивался, ускользал.

Максим тоже хотел, чтобы ему придумали судьбу, и желающих вроде хватало, особенно в телевизоре и интернете, но все время оказывалось, что сам по себе он никого не интересует и должен стать частью коллективной судьбы, обычно почему-то жертвенной. Впрочем, даже индивидуальные судьбы, которые придумщики берегли для себя, казались Максиму скучными и бездарными: в конечном счете все сводилось к деньгам, неважно, о чем шла речь, о Боге, власти или искусстве. Однако он не прекращал поисков, вот только теперь приходилось пить, чтобы удержать образовавшийся внутри пузырь, который дрожал прозрачными стенками и все пытался подняться наверх, к горлу, где грозил лопнуть, выплеснувшись наружу рыданием. Однажды Максим обнаружил себя в каком-то сквере на скамейке, а рядом и напротив, лицом к нему, сидели люди, отчего казалось, что они вместе едут в электричке, тем более что все вокруг плыло и качалось, но было очень важно им понравиться, поэтому он собрался и повторил для убедительности:

— Всё забрали, весь мой дом.

— Твой дом? — переспросил кто-то.

Максим не успел заметить, кто это был: мир вокруг снова дернулся — плавно и тошно, — отчего лица перед ним перетасовались. Он выбрал одно, казавшееся почему-то приятнее других, и подтвердил, пытаясь сфокусировать на нем взгляд:

— Мой! Я им все — машину, апельсины, — а они забрали.

— Кто забрал-то? Риелторы?

Максим теперь видел, что человек перед ним молчит и вопросы задает кто-то другой, но решил уже не отвлекаться и продолжил смотреть на лицо перед собой, тем более что в складке его пухлых губ чудилась доброжелательная улыбка. Он хотел ответить как-нибудь развернуто и насмешливо, но в последнюю секунду сообразил, что вряд ли выговорит слово «риелторы», поэтому только махнул рукой, стараясь никого не задеть, из-за чего жест получился медленным и ломаным:

— Дворники!

— Чурки, что ли?

Максим вдруг почувствовал, как сильно он устал. Все казалось скучным и бессмысленным. Говорить было больше не интересно, и он просто кивнул тяжелой головой. Тот, кто сидел перед ним, откинулся на спинку скамейки, обвел всех взглядом и постановил:

— Надо помочь человеку. Человека как зовут?

Теперь, когда он повернул голову и заговорил, стало понятно, что никакой улыбки у него на лице не было, а была только болячка в углу рта. Из-за этого Максим не сразу понял, что собеседника интересует его имя, и только после нескольких секунд общего молчания догадался ответить:

— Максим.

— Вот видите — Максим. Человек и пулемет. Далеко твои родные апельсины?

Максим отрицательно помотал головой, хотя совершенно не представлял себе, где находится. В центре сквера что-то темнело, то ли фонтан, то ли небольшой памятник, но больше ориентиров не было. Только за спиной иногда стучал и подвывал трамвай.

— Тогда пойдем. Идти-то сможешь?

Он оскорбленно повел плечами и поднялся. Кто-то попытался ему помочь, поддержав за локоть, но Максим отстранился. Выйдя к трамвайным путям, он наконец понял, где они сидели. Дом был действительно недалеко. От ходьбы стало легче, в голове немного прояснилось, и Максим начал вспоминать извиняющиеся улыбки и ускользающие взгляды соседей, заново переживая обиду, чтобы она затвердела, прикрыла коркой нежные и влажные места души. На какое-то мгновение даже удалось поверить, что из дома его выгнали, — будто было во дворе какое- то собрание, куда его не пригласили, так что пришлось подглядывать из-за занавески, и жильцы, обступившие лавочку Хакима, стояли далеко, поэтому не все слова удавалось разобрать, но общий смысл выступлений был понятен: не дожидаясь оглашения приговора, он спустился вниз и пошел через двор прочь, а соседи вежливо улыбались, отводили глаза и возвращались к делам, как если бы раньше Максим отвлекал их от жизни одним своим присутствием в доме.