Надежда Нелидова - Топот балерин [сборник]

Не верьте прелестнице. Она сильнее трёх дюжин атлетических мужчин, вместе взятых.

Стоит красотке появиться в общественном месте, как все присутствующие женщины начинают испытывать смутное беспокойство.

Непроизвольно напрягаются, подтягиваются, кожей чувствуя неприятельское присутствие. У них шевелятся ноздри, леденеют ступни и ладони, поджимаются губы и животы.

Поистине, нужно обладать мужским характером и незыблемым, могучим духом, чтобы успешно отражать несущиеся со всех сторон волны, ураганы, торнадо женской неприязни, недоброжелательности.

Нет, мягко сказано: чёрной зависти, испепеляющей ненависти. Сглаза, порчи, пожеланий охрометь, ослепнуть, оглохнуть, облысеть, обезножеть, помереть…

Талия доставала мне контрамарку в первый ряд: у самой оркестровой ямы, в партере. Звучит пышно — а на самом деле сидишь, задрав голову, до ломоты и онемения в шейных позвонках. Любуешься красной от напряжения, жирной, энергично вздрагивающей лысиной дирижёра.

Я высматривала свою подружку в цветной, плюшевой пыльной полутьме. Нам порой удавалось «переговариваться» глазами.

Декорации замирали, оживали, шевелились, раскачивались. Иногда меняли место дислокации.

Срывались с места, перебегали на цыпочках. Талия небрежно сыпала изящными словечками: амбуате, андиор, па де буре…

И было удивительно, как такие тонюсенькие, эфирные тельца производят сотрясение сцены и топоток. Ну, не топот — а что-то вроде тупого козьего постукивания. Его явственно слышишь в первом ряду даже сквозь гром и звон оркестра: очень отвлекает от действа.

Да чего там. Когда невесомая фея Драже, исполняя партию, — парила и прыгала, свивала и развивала гибкий стан, быстрой ножкой била ножку и летела как пух от уст Эола по сцене нашего старенького театра— некрашеные, сколоченные между собой пласты из деревянных половиц тяжко вздыхали и прогибались.

Талия приносила домой истрёпанные пуанты. Жаловалась, что за месяц их рвётся по три пары.

Брала цыганскую иглу и принималась штопать тупой, как валенок, срезанный и подшитый неопрятный, грязный кончик туфельки. Из-под розового атласа виднелась неприглядная изнанка: лопнувший, растрескавшийся то ли картон, то ли рогожка.

Становилось понятно, каким изнуряющим, грубым физическим, мужичьим трудом даётся эта обманчивая воздушность.

— О чём ты?! Какая эстетика, какая одухотворённость? Сказки для дурочек.

Из Талькиных воспоминаний об учёбе — самое жгучее: постоянное чувство голода и холода. И страшного одиночества.

В училище элементарная дедовщина. Если кого невзлюбят и девчонка окажется слабачкой — затравят. Стойкий оловянный солдатик — вот кем должна быть танцовщица, а вовсе не воздушной, бумажной андерсеновской фигуркой.

— Вечно мёрзли. Вставали затемно. Бесконечные экзерсисы: до упада, до полуобморока. В зале холод собачий. Вспотеешь — озноб. Вспотеешь — озноб… Простуды и травмы — привычное дело, как для портнихи палец иголкой уколоть.

Для педагога мы — кусок мяса. Комок костей, сухожилий и мышц. Щупает холодными, твёрдыми медицинскими пальцами, давит, грубо, больно мнёт. Прислушивается: разогрелись ли, растянулись ли, разработались?

Сделаешь оплошность — палочкой, палочкой пребольно: по спине, ноге, руке, плечу. Щиплет иезуитски, впиваясь ногтями с вывертом — ужасно больно. Кричит, как цыган на лошадь: «Норов, кураж! Где кураж, я спрашиваю, бегемотиха?!». Только слёзы носом втянешь.

Талия вздыхает и неожиданно подытоживает:

— Ничего удивительного, что балерины зачастую фригидны, а среди танцовщиков так много геев… У нас парни вообще были на вес золота: восемь девок — один я. Над ними и угроза отчисления не висела, и требования не такие драконовские предъявлялись.

Правда, в основном, они и служили чем-то вроде штативов для поддержки артисток. Нуриевых — единицы. Нет, не так: Нуриев — он и есть Нуриев, один-единственный.

Талия рассказывала, как познакомилась с первым мужем.

Среди зрителей сидел юноша. Не сводил с неё глаз. Во время представления держал сложенные перед грудью ладони, будто молился на икону. Брал одно и то же место в одном и том же ряду.

— Я в восьмом ряду, в восьмом ряду, меня узнайте вы, маэстро! — подхватывала я.

— Ай, вечно ты со своими!

И, значит, в руках юноша держал всегда — одну крупную розу. Не простую, а райскую: сорт «эдем роуз». Откуда-то прознал, что это любимый цветок Талии.

От перевозбуждения терзал несчастное растение. Потом подходил к сцене и смущённо клал у её ног нечто жалкое, вялое, комканое: в мятом целлофане, со сломанным стеблём, с осыпавшимися наполовину лепестками.

Шубы? Бриллианты? Откуда, балда, у студента-то?! Зато у него была совершенно демоническая, байроническая внешность. Бледность, мрачность, сила и страсть — всё это обрамлено, заключено в рамку из спутанных кудрей.

Тёмные кудри и зелёные глаза. Смешанная кровь: мама русская, отец осетин. Оба погибли в аварии год назад.

— Видела Тома Харди в «Грозовом перевале», в роли Хитклиффа? Вот такой он был. Я, прямо, когда вблизи увидела, чуть в трусы не кончила!

И это говорит щепетильная Талия, когда-то красневшая от слова «пердимонокль»!

Вообще, в современной литературе чрезвычайно модно женское сквернословие. Очень пикантно выглядит, когда утончённая, рафинированная дама — нежным, хрустальным голосом выругается грязно, как сапожник.

Сегодня Талия спокойно может сказать мне: «Ну что, зассала?». Или: «Ты в полной жопе». Или: «Не будь я сукой».

(…Уф-ф! Наконец, и я перешагнула через себя. Хоть тушкой, хоть чучелком, хоть левым боком прилепилась к популярной современной женской литературе).

Итак, они влюбились: прекрасная Талия и юноша с холопской фамилией Генералов и коммунальным именем Юра.

Как я упоминала, с матерью у Талии были всегда сложные отношения. Не как у дочки с мамой — а женские, сопернические, ревнивые. Она её не пригласила ни в загс, ни на свадьбу.

Была бедная, но шумная и трескучая студенческая вечеринка в общежитии для будущих инженеров: там учился жених.

Вечер немного омрачил скандал. Молодой уже тогда показал скверный, неуживчивый характер. Приревновал невесту к одному гостю, москвичу — вот дурак, говорила Талька.

Спохватился, что Талии давно нет за столом. Вышел в коридор, спустился на лестничную клетку. А московский гость и невеста… обжимаются и отчаянно целуются! Фата валяется у мусоропровода на полу.

Выскочили дружки жениха, мордобой, визг. Чуть в суматохе, спьяну не вызвали милицию. Вовремя опомнились. Московского гостя с позором изгнали, навешав тумаков.

На прелестную, слегка помятую невесту водрузили слегка запачканную фату. Вернули на законное место возле жениха. Со вздутым, покусанным, пламенеющим ротиком она была ещё обворожительнее.