Надежда Нелидова - Топот балерин [сборник]

На упорные, тихие женские попытки успокоить, обнять, приласкать — дрожа от отвращения, отводил нелюбимые руки.

«И когда я тебя обнимаю, всё равно о тебе вспоминаю…». Ужасно пошлая, слащавая попсовая песня, а вот ведь жизненная.

Но какого лешего, спрашивается, было будоражить хорошую женщину? Вырывать из обжитого стародевического мирка, вселять в неё надежду? Вот и развелись после полугода обоюдных притираний и мучений.

Как-то напился, стало совсем невмоготу. Подкараулив Тальку на остановке, упал на колени: прямо на затоптанный, заплёванный асфальт, в грязную лужу. Обнимал ноги, при всех умолял, чтобы она вернулась… Что не может жить без неё.

— Да-а. Вот это любовь! Как в кино! — заворожённо и завистливо выдохнул народ, ожидающий автобуса.

Талька с негодованием выдралась из его рук. Оглядываясь, оскаливаясь маленьким беличьим ротиком, шипела:

— Не ломай комедию, идиот! Встань сию минуту!

И Юрка, действительно, встал, отряхнул брюки. Отвёл взгляд в даль туманную, синюю, бензиновую. Как о давно решённом деле, — спокойно, тускло, скучно пообещал:

— А ведь ты допрыгаешься у меня, стрекоза. Я ведь тебя убью.

Так сказал, что Тальку передёрнуло. Наверно, так же передёрнуло Кармен, когда она услышала угрозы любовника. И Дездемона: «Молилась ли ты на ночь?».

Талька, конечно, мечтала исполнять в балете ведущие партии — и чтобы Дон Хосе вонзал большой фольговый кинжал в подпрыгивавшую грудь… И чтобы Отелло смыкал мощные руки на её трепыхавшейся тёплой шейке… Но не в жизни же — на сцене!

И — господи, какая же она балда! О чём думала, когда отправляла к нему сына и с содроганием — с глаз долой, от греха подальше — сунула в спортивную сумку обвёрнутый в футболку пистолет. Который, по закону жанра, обязан был выстрелить в последнем акте.

Тем более случался инцидент: когда у Юрки Генералова ещё не имелось огнестрельного оружия. Во время очередного выступления «Rjabinushka» — сидел в зале. (Как верно подметила наблюдательная Алла Борисовна: «И тот же ряд, и то же место»).

Когда Талька подбирала букеты, заметила белевший на сцене листок. «Люблю! Не могу! Надо кончать…» — далее неразборчиво, прыгающим Юркиным почерком. Бред сумасшедшего.

Она уже облачилась в хитончик, когда в хлипкую уборную кто-то начал ломиться и рычать. По голосу определила — Юрка.

Постучала музыкантам в соседнюю гримёрку. Ребята (Талька высунула носик в щель) выскочили, завязалась потасовка. Юрку хорошо, от души побуцкали: чтоб знал, как на наших девчонок кидаться!

Когда милиция прибыла, ей продемонстрировали трофей: извлечённый из недр Юркиного плаща, из внутреннего кармана, перочинный нож.

Ужас! Маленький, с удобной перламутровой ручкой, отточенный как бритва. Милиционер сказал: рукоятку долго и сильно сжимали, аж нагрелась!

Талька представила, как Юрка ночью, вжикая, любовно точил лезвие, пробовал ногтём, снова точил. На стене металась лохматая тень…

Чик по сонной артерии — и вот тебе похороны, транс, спектакль, вопли… И она, Талька, главный персонаж, в розовом гробу с кружавчиками.

Благодаря своей спасительной, чудовищной, вопиющей легкомысленности, Талька быстро забыла о Юркиных угрозах. У неё завёлся новый амант, моложе её на пятнадцать лет, тренер областной хоккейной команды.

Женат. Как все они говорят, на грани развода. Но — грудной ребёнок, полусумасшедшая алкоголичка-жена. Захочешь да не бросишь такую нагрузочку.

На жадные расспросы подружек: «И как?!» — хмыкала небрежно и исчерпывающе: «Гигант».

Благочестивые дамы назовут Тальку слабой на передок: что ж, обидеть красивую женщину может каждый. Но ошибутся: Тальку мало возбуждали мужчины, она всегда была холодна, как льдинка!

Находясь в объятиях мужчин, она нежилась, вместе с ними оглаживала себя ладонями, поворачиваясь так и эдак, подставляясь… И… мучительно завидовала мужчинам!

Болваны, они хоть ценили, понимали, как им повезло?! Какой лотерейный билет, в лице (вернее, в теле) Тальки, они выиграли? Каким сокровищем этой ночью им посчастливилось обладать?!

С её шёлковой кожей, от одного прикосновения к которой у мужчин стекленели глаза и пересыхали рты. С соблазнительными скульптурными изгибами, со всеми тугими задорными выпуклостями и тёплыми игривыми впадинками?

С райской розочкой: спящей, алой и крошечной как её ротик, до поры до времени крепко сомкнувшей жирные лепестки. Но готовой немедленно, чутко откликнуться, раскрыться, распахнуться, впустить в самую сердцевинку цветка для проникающих поцелуев, излиться сладчайшим нектаром.

О, счастливчики!

Талия заряжалась мужскими токами, возбуждалась их возбуждением, их любовью к ней. И, в конце концов, бурно оргазмировала: упиваясь сама собой.

Возможно, именно так древнегреческий красавчик Нарцисс научился наслаждаться и обладать собственным телом. Через ласки поклонников восходил к самому себе, проникал сам в себя и овладевал самим собой.

Так же и с Талькой. Эти самодовольные самцы чрезвычайно гордились собой, не подозревая, что были лишь инструментом в Талькиных гибких, маленьких и сильных ручках.

И не понимали, что охватившее их после соития прекрасное опустошение, бессилие… какое-то странное. Но хотели этого странного, полного опустошения, как наркотика, снова и снова.

Впрочем, ведь все женщины в постели — вампиры, а мужчины — доноры. И это на самом деле испокон веку Евы властно берут — а Адамы покорно отдаются. Женщины — пчёлы, а мужчины — цветы. Женщины — охотницы, а мужчины — жертвы.

Но женщины ловко запудрили им мозги. Обставили всё таким образом, что мужчины чувствовали себя властелинами. Пусть себе воображают, что это они покоряют, совращают и обладают. Блажен, кто верует.

Глупенькие самодовольные оплодотворители и удовлетворители не должны заподозрить неладное и запаниковать. Для этого стоящее на дьявольской службе у женщин искусство всячески возвеличивало мужчин.

Ну а в Тальке эта Евина черта всего лишь особенно ярко проявлялась. Ведь она была женщиной в квадрате, женщиной в кубе и даже в десятой степени.

Этюд назывался «Царевна Лебедь и Коршун», интерпретация «Сказки о Царе Салтане». Талия в коротком платьице из лебяжьего пуха (куриный, наклеенный на ткань), в тюрбане с большим, пушистым раскачивающимся пером неведомой птицы, мелко семенила своими ножками в белых колготках (па де буре).

Вокруг неё кружились, охраняя, прочие лебёдушки: в платьицах поплоше, без тюрбанов и перьев. За кулисами Коршун, в чёрном обтянутом трико, готовился к выходу, прыгал, разминал мускулистые ноги.

Талька сцепилась руками с подружкой в менуэте. Та, тяжело дыша, шепнула: « Твой сегодня совсем бешеный». И указала глазами.