Надежда Нелидова - Топот балерин [сборник]

В своём ряду (прохлопала ушами охрана!) сидел Юрка, сунув руку за лацкан выходного пиджака. И за весь вечер ни разу не вынул её оттуда. И не сводил с Тальки глаз. Какой сумрачный, остановившийся взгляд у него был!

Коршун, по старым рассохшимся, скрипящим половицам, подбежал к Тальке, обхватил, завертел. Хищно и торжествующе поднял добычу высоко над головой, плотоядно скаля в улыбке лошадиные зубы.

Она прелестно изогнулась, безвольно обвисла, обмякла тряпочкой в его руках. Юрка весь подался вперёд. Не вынимая, впрочем, руки из-за пазухи.

— Твой благоверный совсем сбрендил, — это сказала другая лебёдушка. Она подхватила упавшую Тальку под белые, гибко и беспомощно бьющиеся в агонии руки-крылья, и увела дальше от Коршуна. Тот бесновался, зависал в широких прыжках в повороте, в поисках исчезнувшей жертвы.

Тальке стало плохо, и её заперли в уборной — мужской, для безопасности. Вахтёр по телефону вызывал наряд.

Театральные охранники прошли за кулисы. Трусили, зло переругивались, что они не нанимались играть в этой мыльной опере. Караулить артисток от чокнутых ревнивых мужей. И, блин, сколько можно уже?!

Капельденеры собирались незаметно выводить зрителей с задних рядов, но правильно рассудили, что подымется паника. Преступник занервничает, перестанет себя контролировать, откроет беспорядочную стрельбу.

Конец представления скомкали. Вместо Тальки выпустили замену. Публика не заметила. Похлопала положенное время, покричала дежурное «бис», хлынула к выходу.

Юрка предсказуемо начал продираться сквозь человеческий поток к сцене, к рабочему выходу. Танцовщицы боязливо набились в бухгалтерию — не потому, что там безопасней — а откуда хорошо просматривался коридор: а зрелище обещало быть захватывающим.

Юрке (с рукой за пазухой!) дали беспрепятственно войти. Он сильно дёрнул дверь в Талькину гримёрную. Тут на него и навалилась, и повязала прибывшая группа быстрого реагирования.

Бойцы досадовали: было бы из-за чего! Из-за семейных разборок! Сорвали зло, от души наподдавали неугомонному возмутителю спокойствия. Тем более Юрка, что называется, при задержании оказывал активное сопротивление.

Его, в наручниках, увели в «карман». Тальку и свидетелей допрашивали по горячим следам в кабинете директора.

Быстро закончили с формальностями. Талька, по законам жанра, столкнулась с бывшим мужем в тесном коридорчике нос к носу. Его, с заломленными руками, вели к выходу, в «буханку».

Из-за свороченной набок скулы на неё сверкнул заплывший глаз. Белая парадная рубашка и выходной костюм были запачканы и порваны. Из разбитого носа капала кровь.

Она опустила глаза и проскользнула-просеменила мимо…

— Главное, его обезоружили, — облегчённо вздыхаю я. — А то валялась бы ты, как чеховская Оленька, застреленная Камышевым. Или, зарезанная навахой Кармен Н-ского уезда.

— А никакой навахи не было! — пожимает худыми балетными плечами Талька. — И пистолета не было в помине! Знаешь, что вытащили у Юрки бойцы? До зубов вооружённые, доблестные стражи порядка в бронежилетах и касках?

Цветок в целлофане! Вот что крепко сжимал Юрка на груди. Райскую розочку: точнее, то, что от бедняжки осталось. Жалкую, переломанную, мятую, с почти голой головкой. По ней ходили, топтали, не замечая, потом отшвырнули в угол…

— И не знали, что это и есть главный вещдок, — задумчиво говорю я.

— И не знали, что это и есть главный вещдок, — послушно, попугайчиком повторяет Талька. Встряхивает тощей седой косицей, редкими кудряшками на лбу.

Звонок в дверь. Принесли Талькин заказ: глянцевый каталог новейших дизайнерских гробов.

Мужских шестигранников-саркофагов: благородных, сдержанных тёмных тонов, с тяжёлыми витыми позолоченными ручками, из лакированного бука.

Женских и детских: трогательных игрушечных, легкомысленных голубых, лиловых, салатных расцветок.

Внутри уютные гнёздышки взбиты в крутую пену жемчужных кружев. Поблёскивают перламутром подушки с воланами, зовут приклонить прелестные головки и сомкнуть веки в сладком вечным сне.

Талии нравится узкий гробик с изящным округлым мыском, обтянутый розовым атласом. Крышка крест-накрест перевита лентами. Напоминает балетную туфельку. И не так чтобы очень дорого.

Талия вертится, хохочет: сегодня у неё встреча с гробовщиком. То есть, это она его так поддразнивает, а на самом деле он директор крупного ритуального агентства.

— Вдовец, — со значением говорит Талька.

— Чёрный?

— Ай, вечно ты со своими.

Нет-нет, встреча не деловая: старый дурак сразу положил на неё глаз. Преподнёс ажурную корзину, полную белых хризантем. Не исключено, что позаимствовал из крематория у какого-нибудь покойничка.

Талия щебечет, порхает у зеркала, поправляет остатки увядших кудряшек. Придирчиво всматривается в своё не единожды распоротое и искусно ушитое, свежеподтянутое личико.

Меряет на себя что-то пышное, воздушное, цвета зефира. Похожа на побитую жизнью бабочку. Пригрело солнце — и она встрепенулась, ожила, расправила истрепавшиеся хрупкие крылышки.

Низенький, пузатый гробовщик, с почтенно сложенными на брюшке лапками: в белой манишке, в чёрном блестящем фраке — уже сидит в липком прочном домике. Поблёскивая выпуклыми блестящими восемью глазками, тихо, упорно, терпеливо ждёт своего часа.

Эй, Талька, вернись, не встречайся с гробовщиком! Не ходи на свидание со Смертью!

Не слушает, заливисто хохочет:

— Ай, вечно ты со своими!

Эффектно машет на прощание ручкой, разбегается, летит в восхитительном гранд па-де-ша…

И исчезает за углом в золотистом снопе солнечного света, как в луче прожектора — чтобы исполнить свою самую главную в жизни, последнюю сольную роль.

Алёна открыла глаза.

В спальне на прикроватном столике горит розовая настольная лампа: читала вчера допоздна. Роман переживательный, захватывающий: про неземную любовь, про кипучие страсти. Положила планшет на ковёр уже далеко за полночь, да и уснула. Ковёр тоже розовый, пушистый, как облачко закатное.

Между задёрнутыми мягкими шторами страшной чёрной щелью зияет январская утренняя мгла. Какое счастье, что Алёне не надо подниматься и некоторое время сидеть, просыпаясь, раскачиваясь болванчиком, проклиная всё на свете.

В это же самое время из-за тонких стен чужих квартир: снизу, сверху, со всех сторон — доносились разнообразные трескучие звонки и мелодии будильников. Их сопровождали стоны, вой и рёв. В них выражалось всё: адовы муки раннего вставания, тоска и негодование, и бессильный протест…

«Ой, мама, зачем ты меня на свет родила?!».