Лора Барнетт - Три версии нас

Конечно, многое навевает на нее грусть — Ева будто все время слышит голос Теда, чувствует его руку в своей руке. Но есть и причины для радости — хотя Ева считает эти чувства слишком сентиментальными; ей кажется, здесь, в Италии, она ближе к Теду, чем в их лондонском доме, где он болел и слабел, а она наблюдала его постепенное угасание. Теду здесь понравилось бы. Иногда — и Ева никому об этом не рассказывает — ей чудится, будто Тед в белой рубашке энергичным шагом проходит по террасе. Она замирает и сидит неподвижно, боясь спугнуть видение, но всякий раз, не в силах противостоять соблазну, поднимает голову — и конечно же терраса оказывается пустой.

За едой они пьют простое местное вино — для Пьера его разбавляют водой — и обсуждают последний случай из практики Сары. (Она теперь социальный работник в Тауэр-Хамлетс в Лондоне, куда переехала после того, как в Париже потерпела неудачу во всем — и с группой, и в отношениях с Жюльеном.) Вино делает Пьера более разговорчивым: он рассказывает о планах на лето, включающих занятия на курсах барабанщиков и поход с друзьями на музыкальный фестиваль. Сара интересуется, как идет работа над новой книгой, и Ева отвечает:

— Медленно.

Позднее, когда на улице уже совсем темно, Пьер отправляется спать, а Ева зажигает по всей террасе свечи на глиняных подставках.

— Здесь очень красиво, мама. Я понимаю, почему ты полюбила это место.

— Да. Я в него влюбилась. Знаю, ты решила, что я немного спятила.

Сара смотрит на Еву поверх бокала.

— Нет, я не решила, что ты спятила. Но боялась, что тебе будет одиноко. Я была неправа?

Ева отвечает после паузы:

— Иногда бывает. Но не больше, чем в любом другом месте. Конечно, мне трудно. Без него.

— Да, мне его тоже не хватает.

Сара вновь ненадолго замолкает.

— Позавчера звонил папа.

— Правда?

При упоминании Дэвида Ева улыбается. По прошествии стольких лет она стала лучше к нему относиться. Теперь она знает цену его эгоизму и невероятному тщеславию — и одновременно отдает должное таланту и желанию этот талант реализовать. Ей бывало с ним хорошо; а в том, что их брак распался, — как теперь понимает Ева — ее вины ровно столько же, сколько и его. Просто они оба выбрали не того человека. С годами Ева начала понимать, что их случай никак нельзя назвать исключительным.

— Он тоскует, — рассказывает Сара. — Никто больше не предлагает ему ролей. И он страшно жалеет себя. «Я одинокий старик, Сара». Я предложила ему пожить на десять фунтов в неделю, не видя ни души за весь день, а после этого жаловаться на одиночество. Тут он заткнулся.

— Не сомневаюсь.

Ева прихлебывает вино. В непростые для нее парижские годы Сара отказывалась встречаться с Дэвидом и настаивала, что Тед — ее единственный настоящий отец. Надо признать, теперь они ладят куда лучше.

— В нашем последнем разговоре он упомянул роль короля Лира. Сказал, Гарри ведет переговоры с Национальным театром.

— Да. Он надеется, это произойдет в следующем году. Ну, хоть на время ему будет чем заняться. И будет на что себя прокормить.

Сара сухо смеется.

— Полагаю, да.

Разговор вновь прерывается; слышится только потрескиванье свечей и урчание мотора, прогоняющего воду в бассейне через фильтры. Откуда-то из-за сосен доносятся голоса матери и ребенка.

— Ты еще что-то хочешь мне рассказать, дорогая?

Сара смотрит на мать: постепенно взгляд ее смягчается.

— Мам, твои мысли разгадать несложно.

— Да? А я полагала, что сама скрытность.

— Ну хорошо. Я встретила одного человека.

— Я знаю.

— Откуда?

— Прическа.

Сара улыбается.

— К нему это не имеет отношения. Хотя ему нравится.

— Ты познакомила его с Пьером?

— Пока нет. Это началось не так давно. Но все идет хорошо. Его зовут Стюарт. Он родом из Эдинбурга. Живет в Сток-Ньюингтоне. Работает в фонде «Думай о пожилых».

Ева цепляет вилкой прошутто и, прожевав, спрашивает:

— Он женат?

— Разведен. Двое детей, младше Пьера. Поэтому мы не торопимся.

— Разумно.

Сара кивает.

— Я тебя познакомлю, как только мы будем готовы. Но для этого тебе придется приехать в Лондон.

— Я приеду. В октябре, наверное. Зимой здесь бывает грустно.

— Но не так грустно, как в Лондоне?

Сара наливает им обеим еще вина. Затем, усевшись на место, спрашивает:

— А ты?

— Что — я?

— Никаких намеков на роман? Долгие призывные взгляды, все такое?

Ева смеется.

— Роман? Ты считаешь, мать в одиночестве тронулась умом?

Сара не смеется. Серьезное выражение не сходит с ее лица: глядя на нее, Ева вспоминает, как они с Те-дом часами разговаривали с дочерью по телефону — разумеется, счета за переговоры между Римом и Парижем оплачивали они, — а на другом конце провода Сара не могла прекратить рыдать. Самой страшной была ночь, когда Сара сообщила им, что забирает Пьера и уходит от Жюльена; они с Тедом бросились к машине и всю ночь ехали на север, по бесконечной пустынной автостраде. На рассвете впереди показались Альпы, укрытые белыми шапками снега.

— Брось, мам. Ты сделала для Теда все, что могла. Ты не обязана навсегда оставаться одна.

— Я знаю.

Ева берет салфетку и вытирает еле заметную каплю вина, упавшую на воротник рубашки.

— Но я никого не ищу, Сара. Думаю, что эта часть моей жизни закончена.

Ева чувствует, что дочь пристально наблюдает за ней. Но та ничего не говорит. Молчит и Ева. В сгущающейся тьме итальянской ночи они допивают вино и уходят спать.

Лежа без сна и разглядывая тени на потолке, Ева размышляет, правду ли сказала дочери; еще она думает о том, что здесь, в Италии, ей все чаще и чаще снится одно и то же лицо — худощавое, бледное, в веснушках. С живыми темно-голубыми глазами.

За последние месяцы она несколько раз видела сон: комната с высоким потолком, свет в которую проникает через запыленное окно. За мольбертом работает человек. Он не оборачивается, когда она окликает его и подходит поближе в надежде рассмотреть картину. Каждый раз ей кажется, что он рисует ее. И каждый раз, подойдя на расстояние вытянутой руки, Ева видит, что холст чист.

В ее сне художник никогда не показывает своего лица. Но, просыпаясь утром, Ева точно знает, кто он такой, и ее охватывает странное чувство, будто она тоскует по этому человеку и по жизни, которой никогда не знала.

На семидесятилетие Джима Пенелопа и Джеральд устраивают пикник на пляже возле своего загородного дома.

Это больше чем пикник — настоящий праздник чревоугодия, деликатесы для которого доставлены из Сент-Айвз. Четыре плетеные корзины заполнены консервированными омарами, ростбифами, мясными пирогами, сочными греческими оливками, кусками сыра «фета» и сыра с плесенью, от запаха которого с отвращением морщатся дети, — Джеральд называет его «Зловонным епископом». Белое вино остывает в ведрах со льдом. Подушки и одеяла разложены на прибрежной гальке. Из колонок, подсоединенных к ай-поду Джеральда, доносится негромкая музыка: Мадди Уотерс, Боб Дилан, «Роллинг стоунз». Необычайно тепло для этого времени года — настоящее бабье лето: ни единого облака на ясном бледно-голубом небе.