Мария Лабыч - Сука

По физическим данным ребенок соответствует возрасту 1,5–2 лет. Имеет задержку умственно-речевого развития, негрубые нарушения прямохождения, других выраженных дефектов первоначально не установлено.

Он спросил тогда:

– Привет. Как тебя зовут?

Она чуть склонила голову набок и прищурилась, будто оценивая незнакомого собеседника.

Набоков был молодым психиатром, едва начавшим практику. Тогда чутье настойчиво нашептывало ему, что перед ним смышленое существо живого ума. И опасения педагогов ребенка беспочвенны. Задержка речи, скорее всего, связана с условиями социализации, которые протекали не совсем обычно. Остальное – вопрос времени и терпения…

– Что, напугала ты всех? – заговорщически спросил он.

Тогда девочка высунула язык и облизнула нос. Это длилось долю секунды. Но рука Набокова замерла над бумагой, он перестал писать и вновь вдумчиво перечитал протокол.

Милая маленькая девочка тем временем доброжелательно смотрела на него, не мигая.

Он дал свое заключение и забыл о ней на долгих десять лет. Но когда жизнь столкнула их снова, он не смог отказаться от попытки избавить ее от тяжкого заблуждения.

«Что вы от меня требуете? Этого?! Историю сироты-отказницы с отягощенной наследственностью? Считающей себя щенком из будущего, который должен родиться лишь спустя пятнадцать лет после обнаружения на заднем дворе родного дома?»

От собственных мыслей доктор сардонически усмехнулся и резко перекинул страницу.

Рывком бумага надорвалась в месте перегиба, и сердце заслуженного психиатра Набокова пронзил неподдельный животный ужас. Он, как школьник, попытался загладить пальцем очевидный свежий надрыв. Не удалось.

Пострадавший таким образом документ был «чужим» в этой папке. Он был обозначен как «раздел № 6» и снабжен косой рукописной ремаркой «Весьма рекомендовано к ознакомлению».

Самый поверхностный взгляд на почерк «рекомендателя» вызвал у Набокова иррациональное беспокойство с едва преодолимым подозрением, что кто-то заглянул в окно четвертого этажа. Доктор напомнил себе, что он профессионал, и не повернул головы.

Из донесения рядового Котова, код подразделения 23–12, от **.**.*

Секретно. Частично для служебного пользования.

В голубую пластиковую звездочку значка был вставлен портрет строгой красивой девушки. Старая знакомая. Фото времен, когда она еще не умела улыбаться. Он измученно сделал это вместо нее.

Привет, Дана Бойко.

Ее знакомое каждой чертой лицо никак не вязалось с понятием «биография». Биография, начальные главы которой ему, как первому педагогу, вменялось написать в установленные сроки.

А может, ничего не было? Сомнение на миг. Я приподнялась на локте. Холмистую долину покрывал остывающий дым и другой страшный запах, он путался в холмах и креп. Меня вырвало струей. Запах казался… съедобным.

Я поднялась и двинулась туда, где все произошло. Запах усиливался, прилипая к потному лицу и осклизлому горлу. Я обрастала им. Желудок приступами извивался, но рвать больше было нечем. Сил оставалось мало. Я двигалась по кратчайшей прямой, не разбирая дороги. Огибала только неодолимые препятствия, строения или глубокие овраги и возвращалась. Много раз, чтобы продолжить путь, я садилась на землю и ждала. С трудом вставала: руки загноились. Не знаю, встретила ли я кого-либо. Пустили ли меня или просто не заметили. Дорогой я никого живых не помню. Шла остаток дня по дымной жженой смеси в недвижимом воздухе, как по следу. Добралась к ночи.

Солнце, рвано светясь сквозь ветви перелеска, упало за горизонт. Я заспешила, в сумерках увязая в сучьях и валежнике, и с последними проблесками света выбралась из лесополосы. Передо мной открылась прямая узкая проселочная дорога, с обеих сторон окруженная заброшенными полями. Ее отрезок в несколько километров был весь покрыт сожженной техникой и транспортом.

Многие десятки вкривь и вкось стоящих, поваленных и перевернутых машин замерли неподвижно на полотне или на обочине. Иные все еще дымились. Развороченные танки, бронемашины, изувеченные каркасы грузовиков и вовсе неузнаваемые комканые груды железа. Стояли плотно. Мертвая галерея уходила в темноту, а дальше было и не разобрать. Запах здесь, тяжелый и густой, как студень, еще теплел. Кое-где, еле видимое глазу, последнее пламя сбрасывало одинокие искры. Догорали покрышки. Дотлевали останки.

Не знаю, сколько там их было. Столько, что принять это мой разум был неспособен. Одно: везде. Они везде, разбросаны на километры вдоль дороги. Тела не убирали. Я сощурилась, выглядывая на дороге два «ЗИЛа» подряд. Увидела совсем недалеко и побежала к ним: «Наши!» Понимала: дальше могли встретиться другие пары. Но не вдумывалась.

Теплела стальная рама кузова, от брезента осталась россыпь люверсов на дне. Те, кто все еще оставался в грузовике, теперь неотличимы друг от друга. Узнать кого-то было невозможно. Я отшатнулась от борта и подалась назад. То, на что я наступила, издало резкий стон.

В темноте под ногами я увидела только черноту и в ней болезненный оскал зубов, светящийся белым.

«Я не могу помочь тебе…»

Не зная, что потом, я на ощупь отыскала его подмышки и под руки поволокла вниз, дальше от дороги. Его поверхность жгла мне руки. Послышался булькающий всхлип и длинный выдох. Я зажмурилась и дернула горячее черное тело снова. Меня хватило на три шага. С четвертым я бросила его и повалилась рядом. Сомкнулась темень перед взором и окончательно стерла мутные детали ночи.

– Ну и че? – раздался прямо надо мной здоровый громкий голос.

– Где-то тут…

Я перестала дышать. Луч фонаря помелькал и, остановившись, залил лицо мне и моему раненому.

– Гля, баба.

Свет фонаря выедал слезу, она стекала в землю. Я через силу не закрыла глаз.

– Не. Тот, второй.

Шаги приблизились вплотную. Мы лежали лицом к лицу, глаза в глаза: я и обожженный смотрели друг на друга. Его лица почти не осталось, оно шло рваными черно-красными волдырями. Нос ввалился. Зрачки казались пьяными от боли.

– Этот?

Я не дышала из последних сил. Тогда черные губы раненого треснули, и он сказал отчетливо:

– Пить.

– Что я говорил? То-то. У меня глаз-алмаз. Цепляй, блядь.

Фонарь дернулся и сбросил луч вбок. Зашуршал развертываемый брезент. Я зажмурилась и выдохнула в темень.

– А с этой что?

– Оставь. Холодная.

– Да как-то…

И тут произошло нечто, чему нет объяснения. Луч вернулся.

– Что возишься?

Я слепла в молочной белизне рефлектора. И тогда внезапно ощутила корявую щепоть у себя на сонной артерии. Пальцы с отросшими ногтями пахли неместным табаком. Сердце мое бросилось прыжками. Он слушал секунду… за секундой… за секундой…